Сергей Прокофьев. Дневник - 832

Март

Последние дни - первые дни месяца марта - ознаменовались неутомимым шатанием толпы - тысячи, десятки тысяч людей разгуливали по улицам с красными бантами на груди. Масса автомобилей (все автомобили города были реквизированы для этой цели) носились по всем направлениям. Они были нагружены до верха рабочими и солдатами, ото всюду торчали штыки и красные флаги. Я больше интересовался теми, которые развозили листки, газеты и прокламации и выбрасывали их в толпу. Я тогда вместе с другими бросался их поднимать. Один раз я подскочил к самому автомобилю и попросил дать мне листок. Тот протянул, но листок подхватил ветер и понёс вдоль улицы, а я побежал за ним. Какой-то солдат схватил его. Я заявил солдату, что листок дан мне и предложил его отдать. Солдат, кстати, не умевший читать, не отдавал. Хотя теперь солдаты были властителями столицы, я настаивал на своём, и даже подошедший другой солдат заступился за меня. В это время выяснилось, что тут не один листок, а слипшиеся два, и мы разошлись к общему удовольствию. Это был так называемый приказ №1, чтение которого весьма смутило меня.

Где-то там, в недрах Государственной Думы творилось большое дело и решалась судьба России, на крышах ещё держалась старая власть в лице постреливавших в толпу городовых, но в улицах происходило такое однообразное праздношатание, что меня оно вскоре стало раздражать. Я засел дома и с наслаждением вернулся к своей работе, кончил 3-ю Сонату, набросал несколько пьес для Ор.22 (в том числе предпоследнюю, в которой отразились окружающие настроения) и стал продолжать Скрипичный концерт.

Из остальных впечатлений от революции мне особенно запомнились два момента. Первый, когда я стоял на улице в толпе и слышал, как господин в очках читал народу социалистический листок. Тема была - форма правления, которая должна у нас быть. Тут я впервые отчётливо согласился, что у нас должна быть республика, и очень обрадовался этому. Второй, когда я прочёл на стене плакат с объявлением о Временном правительстве. Я был в восторге от его состава и решил, что если оно удержится, то весь переворот произойдёт необычайно просто и гладко.

Итак, благодаря счастливому оптимизму моего характера, я решил, что переворот протекает блестяще. И даже не слишком пожалел, что «Игрок» пойдёт осенью - теперь действительно было не до него: на первом спектакле мог появиться какой-нибудь Чхеидзе (или как Борис Верин его перевирает «Чехидзе») и сказать речь на тему - двухпалатная или однопалатная республика - и всё удовольствие пропало бы. Мейерхольд и Головин, преочаровательный седеющий красивый господин, с которым я, наконец, познакомился и который наговорил мне короба комплиментов, - оба были милы и с большим воодушевлением относились к «Игроку». Очень горячо говорили они о «Лейле» Ремизова, прийдя в восторг, что я собираюсь написать на неё оперу. Насчёт «Лейлы» я обратился к Демчинскому, который про ремизовские наброски сказал, что это превосходный словарь, но не сюжет, - и лишь легенда или глубокая символика, одетая в этот материал, может дать либретто для большого произведения, если я, конечно, хочу таковое, а не мимолётное развлечение из разряда феерий, забываемых по выходе из театра. Я привёл его на небольшое заседание в Мариинском театре в мастерской Головина по поводу «Лейлы». Демчинский говорил об алтайских легендах, а остальные молчали и слушали. Ремизов согласился с Демчинским и взял «Лейлу» для перестройки с самого основания.

В конце марта Сувчинский собрался к себе в имение под Киевом и звал меня. Я чуть было не поехал, мне хотелось взглянуть одним глазком на еле расцветшую весну, а на обратном пути заехать на день в Харьков к Полине. Но моей поездке не суждено было состояться, ибо на железных дорогах царствовал хаос, произвол и солдаты, которые заполнили доверху вагоны всех классов. Фатально каждую весну я строю планы фантастической поездки и каждый раз фатально она за момент до удачи рушится.

Много в музыкальных кругах говорили про гимн: «Боже, царя храни» - долой, нужен новый гимн. По-моему, нет лучше гимна, чем «Славься» Глинки, только подставить новые слова. Что бодрее и светлей? Но червь честолюбия заглодал всех композиторов: помилуйте, «автор гимна» - какая популярность! Сознаюсь, были моменты, червяк куснул и меня, но сейчас же мне становилось ужасно стыдно. Между тем, Глазунов писал, Гречанинов уже печатал, а в скором времени оказалось пятнадцать готовых гимнов, один хуже другого. И когда я думал, какая всё это мразь и расслабленность, какая бедность размаха, как все эти безфантазные музикусы пишут, волнуясь, чтобы было понятно и, в сущности, не зная, что собственно надо писать, - в эти моменты мне хотелось взяться за гимн, и я даже раз позвонил Добычиной, просто поговорить. Та, с необычной горячностью, ухватилась за мысль, заговорила об этом Горькому и Бенуа, но у меня снова прошла охота. Недели через две она опять звонила мне. Я в этот вечер написал два гимна и приехал к ней сыграть. Она отнеслась к ним энтузиастически, но мне снова показалось это игрой в дешёвую популярность и я бросил их. Было в начале марта многолюдное собрание всех людей, имеющих касание с той ли с другой ли стороны к искусству. Происходило оно в Михайловском театре, я не пошёл. Но мне рассказывали, что когда потребовалось выбирать представителей от музыки и назвали Черепнина и Зилоти, а кандидатами меня и Глазунова, то Глазунов, сидевший на эстраде, встал и угрюмо сказал:

- Если Прокофьев, то я прошу меня избавить...

В зале зааплодировали, а ложа с моими поклонницами стала неистово шикать.