Сергей Прокофьев. Дневник - 811

Сентябрь

Однако сие длилось недолго. В самых же первых числах мы с князем жестоко рассорились, я уехал. Князь имел обыкновение вмешиваться в мою игру в «66» с Татьяной Николаевной и после каждой сдачи объяснять ей ошибки. В конце концов это мне надоело и я заявил, что если он будет вмешиваться, я не стану играть. Действительно, игра шла довольно крупная - по двадцать рублей очко (или «мышка», как мы их назвали). Князь разобиделся донельзя, глаза выкатились наружу, поднялся крик, словом, из петроградского князя он превратился в осетина, орущего «рэзать!». Я сначала смеялся, а затем обиделся и ушёл в другую комнату. Туда же последовала смущённая Татьяна Николаевна, которая, кстати, и проиграла мне триста рублей. На другое утро, несмотря на ажиотацию дам и Б.Н. и их попыток послать одного к другому с примирением, я уехал.

Б.Верин - к удивлению - выразил князю протест и уехал со мною из Куоккалы. Был восхитительный сияющий день. Мы на лошадях доехали до Сестрорецка, купались в бассейне и к вечеру приехали в Петроград, причём Б.Н. просил оставить инцидент в тайне.

В Петрограде я продолжал работать с третьим актом. С Малько мы раза три говорили по телефону, но ноты литографировались чёрт знает как, и Малько не всегда знал, в каком положении дело. Наконец я возмутился непорядками и сказал, что литографистку Семечкину надо не просить, а просто повесить. В ответ Малько повесил не литографистку, а телефонную трубку, и с того момента отношения с Малько приняли враждебный характер. Я жду Коутса, в надежде, что с его приездом дело сдвинется с мёртвой точки, а Коутс купается до пятнадцатого сентября в своём Новороссийске. Зашёл я к Ламбину, моему декоратору. Он сначала принял меня сухо, не зная, кто я. Но узнав, что я автор «Игрока», сделался очень милым, и я ему подробно объяснил оперу и мои желания. Это по облику красноватый старичок, не особенно умный на вид и совсем не «художественный». Вероятно, по этой причине за ним и большая заслуга: его декорации всегда готовы вовремя.

Итак, я инструментовал третий акт, который к шестнадцатому сентября и был закончен.

Между тем у Элеоноры случился ряд происшествий. У неё убили сначала любимого кузена Вовку, а через несколько дней и её знаменитого Сергея Владимировича. С этим известием она бросилась первым делом ко мне, вызвала меня к швейцару, и мне пришлось час целый ходить по Тарасову переулку, утешая и успокаивая её. Конечно, она его не любила, но всё же это было для неё большое потрясение. После смерти Сергея Владимировича ей переходило всё его состояние, с имением, виллами, особняками, кажется, миллионов восемь. Она хотела от всего отказаться, я сказал, чтобы принимала, иначе всё равно разграбят, раз прямых наследников нет.

Борис Верин, у которого я бывал довольно часто, очень бранил меня, что я зарываю в землю мой пианистический талант, что он у меня совершенно необыкновенен и что надо хоть час в день играть. Так что я, уступая ему, стал поигрывать и даже чуть не выучил 2-й Концерт Сен-Санса. Но пришлось заниматься органом, это отнимало время. Пришлось даже взять напрокат ножную клавиатуру и водрузить на неё рояль.

С Борисом Вериным мы принялись за совместное чтение «Афоризмов житейской мудрости» Шопенгауэра, которые меня очень увлекли, к которым я решил вернуться ещё раз, так как беглого прочтения для них мало. С семнадцатого сентября я инструментовал четвёртый акт, едва достав для него по нынешнему военному времени бумагу. Первая картина проскочила легко, а с антрактом я позастрял, ибо эскизы его были не слишком полные, а инструментовка сложнее, чем во время действия. Зато рулетка пошла с чрезвычайной быстротой и приятностью.

Двадцать третьего с Элеонорой и Борисом Вериным были на «Салтане». Дирижировал только что приехавший Коутс. Я пришёл к нему за кулисы, мы радостно расцеловались. Он закончил своего «Ашурбанипала». Кто-то спросил его, скоро ли пойдёт «Ашурбанипал». Он ответил:

- Мы его только попробуем, а учить буду оперу Сэржа.

Я был очень удивлён, что желанный «толчок» с «Игроком» наступил, сказал Коутсу, что очень рад, что он наконец приехал, а то тут беспорядок с перепиской нот - хоть вон беги. Коутс ответил:

- Малько сам очень расстроен, но на будущей неделе первый акт будет.

То-то расстроен! Просто распустил всех писаришек!

Через несколько дней я играл у Коутса всю оперу. Собралось несколько человек: Ириночка Михельсон, два репетитора из театра - Бруэр и Дюкс, и американец с женой, он командирован в Россию, в частности в Сибирь, проверять хорошо ли содержатся военнопленные. Коутс был в дичайшем восторге от «Игрока».

Двадцать пятого я праздновал мои именины. Были мои друзья: Демчинские, Ставрович, Борис Верин, Борис Захаров, сестры Дамские; тётя Катя и Катечка[1], которые были допущены на именины, нашли это общество необычайно интересным и умным. Действительно, Б.Н.Демчинский - это золотая личность. К концу месяца, несмотря на успокоения Коутса, партии и литографии не были готовы. Я возмущался на Малько, не разговаривал с ним и при встречах с ним только что здоровался. Проверял партии «Осеннего» к предстоящему исполнению у Зилоти и инструментовал рулетку.