Сергей Прокофьев. Дневник - 726

Июль

Наступало начало июля, мама отправилась на Кавказ. Про Нину я ей ни слова не говорил. Это, по-видимому, её беспокоило и она осторожно добивалась узнать, каково положение дел. Наконец, перед самым отъездом, я ей ответил, что с Ниной всё кончено. Мама уехала в очень хорошем настроении, провожаемая мной и Марфушей. На другой день уехала в монастырь и Марфуша, прислуга была отпущена и я остался один в квартире, хотя перед отъездом мамы уверял её, что сам сейчас же уеду в Павловск или Териоки. Сначала я боялся, что мне будет жутко спать одному в большом, пустом помещении, но оказалось совсем хорошо. Ел я на Царскосельском вокзале, до которого шесть минут ходьбы и где кормят вкусно; дома была кипячёная вода с порошками, делающими из неё различные лимонады и квасы, печенье и масса шоколада. Я решил, что раз я седьмого выступаю в Павловске, то до седьмого всё равно не стоит выбираться в Зет, так я назвал Саблино в разговорах с Элеонорой.

Юргенсон успел напечатать партитуру и материалы 1-го Концерта и прислал оттиски, очень приличные. Седьмого я играл его с Фительбергом в Павловске. С Фительбергом я познакомился зимой, это очень хороший варшавский дирижёр, который с этого года в Петрограде в Музыкальной драме, а на лето, совместно с Аслановым, приглашён в Павловск. Асланов крайне возмутился, узнав, что я, якобы изменив ему, играю теперь с Фительбергом (между обоими дирижёрами - вражда), но я играл с тем, кто меня пригласил раньше, и был абсолютно не виноват.

На концерт приехали Лида и Зоя, обе очень хорошенькие, мы ездили на ферму и так загуляли и забегались, что едва не прозевали концерта. Первым номером шли «Сны», которые шли ничего, но бледновато. Вообще их ещё ни разу хорошо не сыграли. Затем я играл 1-й Концерт. Фительбергу он очень нравился и он дирижировал с ошеломляющей горячностью. Я тоже чувствовал Концерт чрезвычайно в пальцах и взял темп раза в полтора скорее, чем брал до сих пор. Оркестр играл не то чтобы очень хорошо, но с удовольствием, по крайней мере на репетиции он мне сделал такую шумную овацию, какой я никак не ожидал. Итак, исполнение было из удачных и успех большой. Я на бис ахнул всю 1-ю Сонату и думал, что публике её будет довольно, но пришлось выходить ещё два раза. В артистической было весело, пропасть народу: Карнеевы, Дамские, Андреевы, критики, шахматист Терещенко, скрипач Ахрон и много других. Зайцев наговорил комплиментов, но понравилось мне его мнение, что конечно, 1-ю Сонату я сыграл гораздо лучше Романовского. А то лавры Романовского с этой сонатой не дают мне покоя.

После концерта я проводил Лиду и Зою по направлению к Царскому, где они остались ночевать у Зоры, и вернулся в Павловск ночевать к Андреевым. На другой день утром отправился к месту ночлега Карнеевых, чтобы сделать прогулку с Зоей и вместе с ней возвращаться в город и, ожидая её у ворот дачи, где жила Зора, стал читать список жильцов, ибо дач была не одна, а шесть. Каково было моё удивление, когда я прочёл фамилию Мещерских и тут вспомнил, что именно где-то на этом шоссе они собирались жить. С чрезвычайной быстротой я вышел из ворот дачи и стал ждать Зою на приличном расстоянии. Вот уж говорят, что убийцу тянет к месту преступления!

Девятнадцатого я на воскресенье уехал в Териоки, конечно с большим удовольствием, и очень хорошо провёл время у Карнеевых.

Двадцать первого я отправился в Павловск, где играл опять. Дело в том, что ввиду соревнования обоих дирижёров меня решили поделить: с Аслановым я должен был сыграть 2-й Концерт через неделю после 1-го, но так как мне обещали платить по сто рублей за выход, а потом заявили, что не сто, а пятьдесят, то я шутя обозвал их всех жалкими и сказал, что больше играть не буду. Через неделю Дидерихс «в виде личного для него одолжения» просил меня сыграть мою 2-ю Сонату и взять за оба выступления сто пятьдесят рублей; «в виде личного одолжения» я согласился и посему двадцать первого играл опять. Перед концертом я отправился выразить сочувствие Анне Григорьевне, у которой убили на войне восемнадцатилетнего сына (от первого мужа). Входя в калитку, я увидел Анну Григорьевну, её сестру, Веру Николаевну и Талю. Две последние прощались с двумя первыми. Отступления для меня не было, так как Анна Григорьевна уже закричала: - А, Серёженька! - и потому я направился к группе.

Анна Григорьевна стояла по одну сторону стола, остальные по другую. И этот стол спас дело. Я поздоровался с Анной Григорьевной, затем с её сестрой, которая заняла меня разговором на десять секунд; этих секунд было достаточно, чтобы Вера Николаевна, отделяемая от меня столом, двинулась к калитке, не глядя на меня и разговаривая с Анной Григорьевной. Только Таля, которая пугливо жалась к матери, оглянулась на меня. Я поклонился, она ответила. Вера Николаевна, стоя ко мне спиной, демонстративно проразговаривала с Анной Григорьевной около минуты и уехала. Никаких расспросов со стороны Анны Григорьевны не последовало. Я решил, что она уже поставлена в известность. Выразив сочувствие, я через пять минут удалился, спеша на концерт.

Я играл 2-ю Сонату после симфонии Калинникова. Играть в симфоническом концерте сольную вещь, без аккомпанемента оркестра, очень скучно. Как-то непарадно и одиноко среди огромной эстрады с покинутыми пюпитрами и брошенными инструментами. Нет настроения. Кроме того, сегодня в зале шумели и ходили. Однако я решил взять себя в руки и сосредоточиться, ибо в сосредоточении - залог хорошего исполнения. Соната имела успех. Успех был менее шумный, чем прошлый раз, но часть зала, человек сто-двести, аплодировала с удивительной горячностью и настойчивостью, заставив меня бисировать четыре раза, причём даже гасили электричество и снова зажигали. В артистической сегодня меньше народа, зато новые лица - Маруся Павлова, загоревшая, как пергамент, и с жемчужными зубками, затем вновь появившаяся Соня Эше в обществе своего bien-aimé[1], элегантного сорокалетнего джентльмена. Зайцев опять расхваливал мою музыку. Элеонора отсутствовала, верно, в виде протеста, что я не заглядываю к ней в Сестрорецк и за то, что я скрыл от неё, где такое Зет.

Светлов, балетный критик и друг Дягилева, сообщил мне, что от Дягилева получил телеграмму: что сделалось с Прокофьевым? Надо сказать, что третьего июля был крайний срок, когда я, согласно контракту с ним. должен был прибыть «в тот город Европы, где Дягилев будет находиться», дабы кончить и дошлифовывать балет в его обществе. За десять дней до третьего я получил телеграмму: «Oubliez pas, que 3/7 devez être Lausanne»[2].

A второго я ему писал:

«4 tableaux composés. Faut-il continuer ou vaut pas la peine?»[3] Смысл: я нарушил контракт, так балет к чёрту или всё же кончить. А важно иметь его подтверждение для того, чтобы он всё же заплатил три тысячи, а не уменьшил бы впоследствии гонорар, ссылаясь на то, что я не выполнил контракт.

Дягилев, получив эту телеграмму, вероятно, топотал ногами и ругал меня самыми скверными словами, но ничего не ответил, а теперь запросил Светлова, считая меня недостойным личной переписки. Я просил Светлова ответить, что я по военной причине сейчас выехать не могу, в дополнение же к телеграмме отправил с ехавшим к Дягилеву балетмейстером Григорьевым письмо, в котором объяснял Дягилеву, что полагаю, что теперь, когда ясно, что к весне война не кончится, и, стало быть, весной в Париже сезона не будет, - нечего и мне спешить. Письмо пришлось писать по-французски, дабы международная цензура могла понять и пропустить.

Мои друзья, Башкиров и Захаров, не радовали меня письмами: Башкиров очень часто присылал никому не нужные открытки, в которых стояло лишь «Шлю привет», а Захаров совсем смолк, очевидно, в прямой связи с письмом Нины, которое он получил и которое его несколько смутило.

Итак, отыграв в Павловске Сонату, я вернулся в Зет. Ехал я с удовольствием (здесь так тихо и зелено, и никто не знает, куда я провалился), но приехав, рассердился: без меня туда привезли пианино, а соседки прочли в газетах рецензию про Прокофьева. Скомбинировав оба факта, они открыли, что как раз это и есть я, знаменитый артист, и в своём медвежьем углу пришли в восторг. Я рассвирепел и сказал, что у меня однофамильцев много, что это ко мне отношения не имеет: я человек порядочный. Я не знаю, поверили ли мне, но видя, что рассердился, сделали вид, что поверили.