3 - 12 апреля
Моё двухмесячное путешествие за границей записано в отдельной тетрадке, которая путешествовала вместе со мной в моём кармане. Посему продолжаю здесь с того момента, как я вновь вступил на русскую территорию, а это случилось третьего апреля, во втором часу дня, на станции Унгени.
За время моего отсутствия я, оказывается, сделался довольно знаменитым. Способствовали этому: 1) выступление в ИРМО двадцать четвёртого января и газетные восторги на эту тему; 2) отчасти предыдущее выступление в «Современнике» с Сонатой и мелкотушками, и 3) в значительной мере моя поездка в Италию к Дягилеву и известие, что Дягилев заказал мне балет.
Поэтому по вступлении на русскую территорию успехи стали мне кружить голову. Я заехал в Киев и пробыл день у Глиэра. У него собрались все профессора Консерватории, которые знали мои произведения, имели ноты и были в страшном восторге от моей игры (а propos, я познакомился со скрипачом Коханским и с композитором Шимановским, сочинения которого мне весьма понравились). Приехав в Москву, я отправился к Юргенсону. С тех пор, как осенью я письменно повздорил с его братом, я с обоими не имел отношений. Теперь Борис Петрович оказался таким милым и любезным, что, одним словом, из Юпитера превратился в Венеру. Я сказал, что приехал продавать балет на корню, Юргенсон охотно согласился. Тогда я сказал, что хочу за него три тысячи, на что Юргенсон виновато возразил:
- Многовато, Сергей Сергеевич... - и просил дать подумать и посоветоваться с братцем.
А на другой день согласился, но при условии выплаты мне пятисот рублей сначала, полутора тысяч при продаже пятисот экземпляров и тысячи при продаже ещё пятисот. От этой затяжки я отказался, сказав, что деньги мне нужны теперь, а через год-два у меня их будет достаточно; и то, что теперь тысяча рублей, через два года будет стоить лишь пятьсот. Хотя мы в течение этих двух дней прорассуждали ровно пять часов, но ни к чему не пришли и расстались, советуя друг другу подумать и написать. Кроме Юргенсона, я видел в Москве Гончарову и Ларионова, к которым отправился по поручению Дягилева и повлиял на них, чтобы они ехали в Италию рисовать декорации. Люблю талантливых людей! Затем видел Держановских и Лелю, которая выросла ещё больше, не могла - может, и не хотела - скрыть своей любви ко мне.
На другой день я был уже в Петрограде, где мама нервничала в ожидании меня. В тот же день я зашёл на репетицию ученической «Русалки» в Консерваторию. Там мне форменно оторвали руки, радостно встречая, завидуя Италии, восхищаясь загаром и прочее. Черепнин, Дранишников, Крейслер, Дамская, Ханцин (выросла и похорошела), сестра Дранишникова, даже Струве и Липинская. Вечером приехал Башкиров, который уже в Италию прислал мне телеграмму с возгласами, что тоскует по мне. Итак, мы помирились и я даже был у него. На второй день приезда начались репетиции 2-го Концерта в Придворном оркестре. Варлих был в восторге от Концерта, тряс мне руку после каждой части, а оркестр устраивал овации (Захаров, дразня меня, заметил, что оркестру приказано так делать, чтобы подбодрить неопытных артистов).
По совету Стравинского, я разделил каденцию первой части на две половины возгласом валторны, и, кажется, это выходит недурно (впоследствии эту переделку я отменил). Начало третьей части я переинструментовал по собственному почину. Малько приглашал играть летом в Сестрорецк, Фительберг хотел устроить целый концерт из моих сочинений в Павловске, Глиэр - осенью в Киеве, Брыськин - турне по России, - словом, я не знал, что делать с приглашениями. Зилоти сожалел, что новый балет нельзя поставить в Мариинском театре и уже пригласил исполнить его концертно у него в концертах через год.
Я отправился с визитом к Мещерским. Была Таля и Вера Николаевна, а Нину с минуты на минуту ждали из Царского. Но Нина не ехала, Вера Николаевна злилась и имела кислый вид, а я рассказывал всякие новости ей и Тале. Мне было пора уходить - меня ждал в «Астории» Хвощинский. Вера Николаевна взялась меня довезти и оба мы ждали автомобиля, который должен был привезти Нину и увезти нас. Наконец автомобиль приехал, появилась страшно маленькая Нина, крепко пожала мою руку и принялась разговаривать с другими. Я сделал тоже самое и не уделял ей внимания до отъезда, а это случилось минуты через три-четыре. Мы обмолвились всего несколькими фразами. Нина сказала:
- Могли бы остаться и смотреть, как я буду пить чай...
Я ответил:
- Я предпочитаю отправиться в «Асторию»: там я сам буду пить чай.
Таля просила два билета на понедельник на мой концерт: ей и сопроводителю. Я спросил у Нины, будет ли она в Петрограде в понедельник. Она ответила, что по понедельник она уедет в Царское. Я быстро обратился к Тале:
- Значит, тогда только два билета.
Нина спохватилась:
- Ах, если концерт, то тогда я...
Но я уже был на лестнице. Мне показались в голосе Нины какие-то неестественные нотки, какое-то затруднение, точно плохо сдерживаемое волнение, когда она говорила со мной. Заграницей я много думал о том, как я встречусь с Ниной, как я буду себя держать, как она может себя держать. Но теперь, когда сама встреча прошла, я отнёсся к встрече как-то невероятно легкомысленно и поверхностно. Или мне кружил голову музыкальный успех, который мне приготовил Петроград - все эти похвалы, восклицания, отрывания рук, признавания чуть ли не гением; или оттого, что я слишком освоился с мечтами и отвык от настоящей Нины; или то, что я так твёрдо решил заграницей, теперь опять пришло в колебание... Но после того, как я продумал о Нине, можно сказать, непереставая два месяца - и вдруг такая легкомысленно-небрежная встреча! Странно, право.
На другой день было моё рождение, вечером пришли Андреевы, Раевские, Захаров. Мама хотела позвать Мещерских, но я отклонил под предлогом, что они меня не поздравляют. Однако мама, видя вечером, что у нас оживлённо, не спрашивая у меня, позвонила им и те, шумной компанией в шесть человек, с кузенами и кузиной, ввалились к нам. Я занимал всех как мог, Нину меньше других, но она заставила переводить ей итальянские рецензии и за чаем мы очутились рядом. Я с ней болтал оживлённо. О старых наших отношениях - ни полунамёка, а Вере Николаевне говорил дерзости. Нина сказала, что она похудела до минимума, вскользь дала понять, что она тосковала в Царском, а когда я ей показал кусочек стекла от вывески Nord-Deutscher Lloyd'а, разбитого в Риме толпой, который я привёз на память, она схватила кусочек и, спрятав в свой сак, сказала, что не вернёт.
На другой день вечером я у них бриджевал. Нас, по старой памяти, посадили играть за одного человека. Я много болтал об Италии, а с Ниной всё время шутил как с человеком, совсем мне чуждым. Я видел, что Нина становилась всё грустнее и печальней, и это меня ужасно радовало. После бриджа мы оказались вдвоём у рояля за клавиром «Салтана». Нина наигрывала что-то и сказала:
- Вот под эту музыку можно застрелиться...
Затем рассказала, как она открыла у Кучинских ящик, в котором лежит револьвер. На мой вопрос, как она живёт в Царском, сказала, что много работает, рисует и делает успехи. Звала в «зелёную старушку», как я когда-то назвал её дачу в Царском, и обещала всё рассказать там подробно. Мы проговорили весь остаток вечера, Нина была то сосредоточена, то страшно рассеянна; я сдержан. На прощание я обещал приехать через три дня в «зелёную старушку» по секрету от всех.
В голосе Нины появились новые нотки, очень трогательные, которые я раньше слышал раза два, не больше.
Свободное копирование
