20 - 22 марта. Милан.
Наконец наступил радостный день: дела у Дягилева наладились, телеграмму Стравинскому дали и мы поехали в Милан. Швейцария побоку, ибо Дягилеву ещё надо вернуться в Рим, мне всё равно надо уезжать, а Стравинский и без того собрался в Милан, чтобы познакомиться с новыми музыкальными инструментами футуристов, поэтому и было устроено rendez-vous в Милане (à propos, пренедурном городе, немного в берлинском стиле). С футуристом, вождём любопытнейшего течения, Маринетти, с идеями которого я познакомился по дерзкой и сумасшедшей книге и отчасти по многим высказываниям Дягилева, я встретился в Риме, ибо Дягилев был с ним в чрезвычайной дружбе и с их обществом ставил один из балетов. Футуристы страшно держались за Дягилева, потому что он был для них колоссальной рекламой, а Дягилев держался за них, потому что находил их течение свежим и любопытным, а также потому, что они всегда несли за собою шумиху. Итак, дружба была вовсю, а теперь в Милане они демонстрировали свои музыкальные инструменты и весьма интересовались мнением Стравинского, музыкой которого восхищались. Во главе их стоял Маринетти, весь огонь, крикун, болтун, человек невероятной подвижности и энергии. Из других отмечу талантливого художника Баллу.
Познакомиться со Стравинским я очень интересовался, ибо его сочинения, к которым я года два назад относился почти враждебно, теперь нравились мне больше и больше; к тому же Дягилев расхваливал его с необычайной горячностью. Самого его я помню довольно давно, лет девять тому назад, когда он на репетициях концертов появлялся с Римским-Корсаковым и другими корсаковскими учениками; я тогда начинал Консерваторию. Затем я помню его весной 1910 года на вечере новой музыки в «Аполлоне», где я играл Сонату, Op.l, а Стравинский отрывки из «Жар-Птицы», которые мне не понравились. Возможно, что мы в этот вечер познакомились. Дягилев даже утверждает, что я сказал Стравинскому какую-то дерзость, но я этого абсолютно не помню. Как бы то ни было, мы теперь встретились чрезвычайными друзьями. Дягилев, Мясин и я пошли его встречать, растерялись на вокзале, Дягилев с Мясиным встречали не тот поезд и, огорчившись, уехали в отель, и я, хотя и встретил и тот поезд, но самого композитора не видел' может быть, недостаточно зная его физиономию. Вернувшись в гостиницу, я нашёл там всю компанию, радостно галдящую. Комната Стравинского и моя оказались рядом. Мы отперли сообщающую их дверь и вечерами и утрами подолгу рассуждали. Услышав мой 2-й Концерт, «Токкату» и 2-ю Сонату, Стравинский стал чрезвычайно восхищаться, заявляя, что я настоящий русский композитор и что кроме меня русских композиторов в России нет. С моей стороны я был искренне очарован его новыми «Прибаутками», которые он презабавно исполнял. Затем в присутствии футуристов мы сыграли в четыре руки «Весну священную». Я её до сих пор слышал всего один раз в концерте Кусевицкого и весьма неясно понял. Теперь, садясь с автором играть её в четыре руки перед большим обществом, я форменно трусил, так как знал, что это вещь неимоверно трудная. Стравинский, всегда маленький и малокровный, во время игры кипел, наливался кровью, потел, хрипло пел и так удобно давал ритм, что «Весну» мы сыграли с ошеломляющим эффектом. Я совершенно неожиданно для себя увидел, что «Весна» - замечательное произведение: по удивительной красоте, ясности и мастерству. Я искренне приветствовал автора, а он в ответ расхваливал моё чтение. Идею писать («Шута») он очень одобрил, приветствовал моё вступление в их кружок, звал к себе в Швейцарию, сообщил массу практических сведений об издателях и вообще был мил до крайности. Он приехал двадцатого, а двадцать второго была Пасха, которую мы встретили, кроме нас четверых, в обществе Mme Хвощинской и её belle-soeur. В страстную же субботу ужинали без дам, причём Стравинский обнаружил желание тянуть «Asti» без конца, захмелел и почему-то рассказывал сложную драму, которую видел в кинематографе. В первый день праздника он уехал в Швейцарию, к себе, вечером Дягилев и Мясин возвращались в Рим, а я колебался: с одной стороны, мне хотелось ехать прямо в Бриндизи и с малым греческим пароходом в Салоники, с другой - пароход был мал и грязен, через три дня шёл большой, с Дягилевым же не был подписан контракт, а на эту тему я решил иметь грандиозный и решительный разговор. В конце концов я отложил отъезд на три дня и поехал с Дягилевым в Рим, ибо из Балкан пришли сведения, что между балканскими сорванцами и сербскими войсками идут горячие стычки. Это пахло войной Сербии с Болгарией, а отсюда и России с Болгарией. Тогда выезжать было бы ни к чему, ибо всё равно проехать нельзя. Совершенно неожиданно передо мной выросла беспощадная угроза: нет дороги в Россию! (Как же Нина, как же все мои планы).
С нетерпением я ждал вечерние газеты и тут прочёл следующее: Россия призвала под знамёна 1916 год. Это было неожиданно, все ждали, что позднее. Дягилев и К° запели: «Вот так, конечно, а за шестнадцатым годом и ополченцев второго разряда, вот вернётесь вы в Россию, а вас и за бока. Заграницей-то вы можете жить да поживать, да не читать газет, и ничего не знать, а приедете в Россию - нет-с, пожалуйте в Карпаты!» Словом, меня все и вся сбивало с толку и только приехав в Рим, я определённо решил ехать: на сербо-болгарской границе будто поугомонились, а угроза призыва ратников второго разряда пока не так вероятна. Во след моему решению ехать произошёл генеральный бой с Дягилевым на конкретную тему. Надо сказать, что за «Жар-птицу» он заплатил тысячу рублей, за «Петрушку» и «Нарцисс» по полторы тысячи. Штраусу же за поганый балет «Иосиф» заплатил столько, что язык не поворачивается сказать. Я решил пренебречь и тем и другим, но (ради Нины) мне надо иметь пять тысяч, с которых я только ввиде крайности решил спуститься до трёх тысяч. Однако я не успел открыть рта, как Дягилев заявил, что он собрался заключить со мной договор на манер «Нарцисса», но приняв во внимание расходы по первому проезду, расходы по второму... Тут я сразу возразил, что расходы по проездам это, конечно, расходы, но мне надо получить три тысячи. Дягилев ужаснулся и закричал: «Как, а Стравинский, а Черепнин?! Да вы с ума сошли! Да ни за что!» После этого он начал всё складывать вместе, да переводить на франки и выходило, что Равель с Дебюсси вместе не получали столько, сколько я хочу один. Однако я был твёрд (образ Нины укреплял меня) и говорил, что это моё годовое жалование, ибо на балет уйдёт год.
- А Париж, а то, что вы сразу станете известным всему миру?
В конце концов я заявил, что дело похоже на какой-то благотворительный концерт у великой княгини, где артиста приглашают довольствоваться честно играть перед высочеством и ничего не платят. Дягилев страшно разобиделся, заявил, что он ни в каких благотворителях не нуждается, хлопнул дверью и ушёл. Однако на другой день разговор возобновился, причём я старался доказать, что в Париж я вовсе не так стремлюсь - ещё понравлюсь или нет, а в Петрограде меня и без того любят. Дягилев горячился, что если бы меня любили в Харькове, то это не велика заслуга, а между Петроградом и Харьковым он не видит большой разницы. На этот раз разговор кончился моим заявлением, что разговор с ним мне напоминает Юргенсона и Бесселя. При упоминании последнего Дягилева разобрало ещё больше, чем вчера, и, кланяясь в пояс, и говоря: «Благодарю вас... Разговор кончен-с... Благодарю вас...» решительно ушёл. Два последних дня был глухой разрыв. Дягилев был страшно рассержен и ещё более озадачен. Я полагал, что он в конце концов согласится на мои условия. Чтобы он отказался от меня из-за каких- нибудь тысячи рублей - это было слишком мало похоже на Дягилева, но мысль, что он из упрямства отложит заказ балета на год, портила мне весь план кампании. В десять часов вечера (я уезжал на другой день в семь утра) я зашёл к нему в комнату, поблагодарил за его внимание, сказал, что назвав его Бесселем, я совсем не собирался его обидеть и выразил сожаление, что история с балетом так разъехалась. Дягилев возразил, что не допускает мысли, чтобы мы разошлись из-за денег, разговор опять затянулся, но на этот раз кончился положительно: контракт был на три тысячи, но второй мой приезд на мой счёт. В третьем часу ночи контракт был подписан, причём я ругался, а Дягилев был очень доволен, что дело уладилось. Пожелал расцеловаться со мной на прощание и мы расстались до лета. Я еле успел поспать: в шесть меня уже разбудили, надо было уложить вещи и спешить на поезд. Условия контракта меня отнюдь не радовали - при таких условиях было прямо не повернуться. Но пришедшая в голову комбинация с Юргенсоном утешила меня и я в довольно хорошем настроении пересёк Италию, направляясь в Бриндизи.
Всю дорогу итальянцы галдели о войне и, узнав, что я русский, радостно выражали свои симпатии к России. Я. к чрезвычайному моему удивлению, вёл разговор по- итальянски. На пароходе ехало двадцать четыре поляка и польки и с десяток русских. Все направлялись на родину. Я держался довольно особняком, немного скучал и старался загорать на южном солнце. Погода была отличнейшей и мы, не качнувшись, доплыли до Салоники. Тут пробыли день, запаслись едой и средствами, охраняющими от сыпного тифа, который ещё не совсем стих в Сербии. Я купил египетских подарков: маме, Нине, Элеоноре и Кате Шмидтгоф. По Сербии ехали в компании французских журналистов, которым сербский офицер объяснял, как болгарские «комитаджи» напали на сербскую пограничную стражу. Остановился поезд и мы ходили смотреть поля сражения и могилы убитых сербских офицеров и солдат. Доехали до Болгарии. Тут ожидали недружелюбия, но оказалось как раз наоборот - братушки были любезны.
Я набрался опыту за прошлое путешествие и теперь «всё знал»: выгодно менял деньги, попадал всюду на поезда, доставал слипинги и вообще ехал очень хорошо. Через трое суток после Салоники мы подъехали к Яссам. Рано утром в окно вагона были видны австрийские Карпаты. После Ясс два часа пути и - Унгени, сначала румынский, а затем русский. Здравствуй, матушка Русь! Я был очень доволен.
(Конец путешествия в Италию).
Свободное копирование
