25 февраля - 5 марта. Неаполь.
Дягилев отправился в Неаполь, чтобы отчасти ознакомиться с городом и произведениями искусства, скрытыми в его музеях; отчасти, чтобы поговорить с некоторыми футуристам на тему о будущей балетно-футуристической постановке пьесы, изображающей неаполитанский национальный праздник. Для меня это было в смысле моего балета потеря времени, если не считать разговоров с Дягилевым, где он выясняет мою музыкальную физиономию, а я - его новые балетные идеи. (Но познакомиться с Неаполем было интересно, и было бы ещё интересней, если бы на душе у меня было спокойно. А между тем мысли о Нине усилились до чрезвычайной нервности и во второй половине пребывания в Неаполе наступила некоторая реакция с чувством пустоты на сердце, а затем более спокойное отношение, может быть потому, что дело близилось к поездке в Швейцарию, после которой можно было ехать в Россию). Собственно говоря, время я проводил отлично и интересно, ибо мы ни минуты не сидели сложа руки, и настроение у меня было хорошее, но каждый раз, как я просыпался утром, на сердце была какая-то тревога (и тоска), которая через десять минут проходила. В конце концов, я отнёс это явление на счёт уставших нервов и не стал обращать внимания.
О балете мы с Дягилевым говорили раза три-четыре, горячо и долго; не столько о моём, сколько вообще о теперешних течениях. Дягилев говорил всегда горячо, убеждённо, иногда истины, казавшиеся абсурдными, но возражать на них не было возможности, потому что он немедленно подкреплял их кучей самых логических доказательств, которые с необыкновенной ясностью доказывали обоснованность этого абсурда. Относительно моего выяснилось, что сюжет мой слишком стар, неоригинален и ходулен, а между тем надо сделать на какую-нибудь русскую сказочку интимно, весело, гротескно и свежо. А такую сказку мы, вероятно, найдём у Стравинского, который их обожает, имеет целую библиотеку, а как балетный композитор имеет, вероятно, некоторые на примете, и, как человек крайне благожелательный, охотно поделится с нами. Что касается меня, то, конечно, мой стиль - гротеск, гротеск и гротеск, а не ходульное повествование о вагнеровских героях. Словом, меня убедил, на моих Алу, Лоллия и прочих поставили крест и стали ждать Стравинского, Швейцарии и сказочки.
Дягилев страшно упорно уговаривал меня остаться на два месяца и работать, но об этом я не мог и подумать, а Дягилев удивлялся и не понимал - что за упорное желание ехать в Россию, когда мне предлагаются такие удобные условия для работы: в Швейцарии, совершенно отдельно ото всех и вместе с тем рядом и со Стравинским, и с Дягилевым, и с труппой и балетмейстером, которые через месяц начнут съезжаться. И денежная сторона была бы улажена. Но я был твёрд, как камень, или - с его точки зрения - упрям, как осёл, и под тысячью причинами стремился в Россию: и мать, и студия, и концерт с Придворным оркестром, и всякие другие дела, которые Дягилев находил недостаточно убедительными. По-видимому, он подозревал о сердечных делах, но ни я, ни он об этом не обмолвились.
- Но ведь всё, что вы приобретёте здесь хорошего, за короткое пребывание в Италии, вы ведь сейчас же утопите в петроградском болоте!
Я не пытался опровергнуть эту опасность, ибо в моих видах было приехать сюда вторично. Я ему даже вскользь указал, как на один из выходов, на моё вторичное возвращение, но он воскликнул:
- Как! Две недели сюда, две недели обратно, две опять сюда и две опять обратно: два месяца в дороге - да вы с ума сошли!
Я ответил, что это ничего: Чайковский на пароходе сочинял, а Глинка в карете, и в конце концов, дело касается исключительно того, жалко ли ему денег на дорогу или не жалко.
Касательно осмотра неапольских достопримечательностей Дягилев, который собственно начинает толстеть и ходить с перевальцем - обнаружил исключительную прыть и мы с утра до вечера были на ногах. Город, шумный и подвижной, очень часто напоминал Москву, но его особенность - это целые лабиринты узеньких переулочков в пять аршин шириной и в шесть этажей вышиной, в которых жизнь кипит не столько в домах, сколько на улице и которые сверху донизу завешаны просушивающимся бельём. Вид необычайный и крайне любопытный. Везувий дымил белым облачком. Говорят, он сильно провалился после последнего извержения и потерял свою благородную коническую форму. Мы раза два завтракали на горе за городом, откуда ошеломляющий вид на город и залив. Четыре утра мы осматривали Национальный музей, полный помпейской старины, причём Дягилев и Мясин обнаружили такую пламенную любовь и понимание к старинной скульптуре, что воспламенили и меня, дотоле равнодушного. Мы сделали отличную поездку в Помпею, гуляли по мёртвым улицам и слушали объяснения гида. (Очень интересно, а вообще, куда не повернёшься, всюду откровенный знак, свидетельствующий о том, что этот дом был публичный). Наше пребывание в Неаполе завершилось поездкой на остров Капри. Я про него много слыхивал раньше и очень интересовался. Я думал, что осуществись все мои планы и возвратись я сюда через пару месяцев, писать балет, то не поселиться ли на Капри. Но Капри, хоть и был чудесен, однако оказался таким гористым, заселённым и тесным, что я оставил эту идею.
Мы приехали туда в тёплый, лунный вечер и гуляли по скалам. Дягилев и Мясин были, как пара голубков. Мы пробыли на острове полтора дня и затем через прелестный Сорренто вернулись в Неаполь, а затем в Рим.
(Дягилев трусит на лодке, запрещает гребцам петь. Дул небольшой ветер и, хотя лодку покачивало лишь слегка, Дягилев нервничал. Когда гребцы начинали негромко петь, Дягилев останавливал их, сказав, что не время петь, когда через десять минут мы может быть потонем).
Свободное копирование
