Сергей Прокофьев. Дневник - 716

18 февраля. Рим.

Итак, я в Риме!

С пяти часов утра поехали трамваи и вообще с улицы шёл такой гвалт, что не спалось. Поболтав с Алексеевым, я рано покинул гостиницу и пошёл делать всякие мелкие дела: пить кофе, покупать шляпу, план города, пробежал самый город с узенькими улицами и чрезвычайно привлекательной внешностью, глянул на великолепный «умывальник», памятник Виктору-Эманюэлю, на Колизеум и в одиннадцать был у Дягилева в «Grand Hôtel». Он приветливо замахал рукой и сказал, что вчера дважды выходил встречать меня на вокзал, узнав из посольства, когда приезжает Алексеев. Показал мне комнату, которую оставил для меня, сообщавшуюся с гостиной с роялем, ибо Дягилев занимал в отеле целую квартирку. Узнавал у меня, скоро ли я уезжаю обратно. Я ответил, что я собрался скоро, ибо кричали, что Болгария скоро станет непроходимой, а потому надо было бы торопиться, но теперь, по-видимому, эти страхи оказались неосновательными. Дягилев сказал, что после концерта он едет дня на четыре в Неаполь, затем дня на три в Палермо и затем к Стравинскому в Монтрё. Что Стравинский, который недавно с большим успехом выступил в «Августеуме», крайне заинтригован мною и будет рад, если я заеду к нему. Таким образом мы можем вместе совершить всю поездку, а через две недели я бы играл концерт в Женеве, где теперь играть интересно, ибо собиралось много народу (все, что бежали от войны).

Затем сообщил, что главный дирижёр «Августеума», Молинари, - человек способный и знающий, но иезуит и противник всего постороннего, что вклинивается в «Августеум». Председатель же, богатый и важный граф Сан-Мартино - наоборот, любезнейший и благожелательнейший господин, хотя несомненно весьма скупой, и сколько заплатит мне за участие и даже заплатит ли вообще - неизвестно. Затем появился милый юноша Мясин и мы отправились завтракать. С этого момента началось метание, которое продолжалось всё время пребывания в Риме с восемнадцатого по двадцать четвёртое февраля.

Ознакомил Молинари с моим Концертом, три репетиции, поиски и выборы хорошего рояля (что оказалось в Риме не так просто) - это те дела, которые касались собственно концерта. Затем мы бывали на каких-то других концертах, где меня Дягилев знакомил с разными критиками и вообще очень рекламировал. Обедали и завтракали в обществе итальянских графинь и герцогинь, а также в обществе милой Mme Хвощинской, жены секретаря нашего посольства. Рим я осматривал, когда успевал, но это удавалось редко.

Молинари сразу показал себя отличным дирижёром и я был в восторге от тщательности, с которой он вёл аккомпанемент. Дягилев старался рекламировать меня всячески и очень горячо относился к концерту. На генеральной репетиции с Молинари у меня произошла лёгкая стычка: он не позволил мне открыть крышку у рояля, так как она мешала некоторым музыкантам видеть его дирижёрскую палочку (рояль во время репетиции стоял не на авансцене, а среди оркестра). Я протестовал, он не внял протестам и начал дирижировать, но я в третьем такте не вступил и не стал играть. Пришлось крышку открыть. Дягилев был очень доволен моей неуступчивостью, а Молинари потом спрашивал, не обиделся ли я на него. Перед концертом появилось в газетах несколько заметок обо мне, а на заборах четырёхаршинные красные афиши о «Pianisto е compositore russo Sergio Prokofiew»[1]. Russo - это было кстати, так как народ всячески демонстрировал в пользу войны с Австрией. В зале в день концерта собралось народу тысячи две, но зал так огромен, что он далеко не был полон. Я не волновался сначала, но временами - посередине; не устал в скерцо, но страшно устал в финале и еле доиграл до конца. Вообще всё было недурно, но в Петрограде я играл лучше, а Молинари аккомпанировал хуже, чем на репетиции. После первой части аплодировали и шикали, после скерцо единодушно хлопали, после третьей части хлопали меньше, а после конца я был довольно горячо вызван. Пьески, которые я играл во втором отделении, понравились больше Концерта.

Многие лица были, как водится, в полном восторге, но многочисленные рецензии болтали разное: почти все похвалили пианиста и только немногие похвалили вещь. И хотя они пускались в подробные разборы и длинные рассуждения, по-моему, всё же они просто не поняли Концерта. Вообще, хотя успех был очень хороший, я после Петроградского выступления ожидал большего.

Дягилев очень горел узнать балет. Я ему объяснил сюжет, а затем сыграл музыку, за которыми последовал колоссальный разговор и вот какой: что это такое - я, русский композитор, на русский сюжет и пишу интернациональную музыку? ! Это не годится. По мнению Дягилева, интернациональной музыки быть не может. Не следует, конечно, под именем «национальной» понимать народные темы и вообще смотреть на это узко, но русский дух должен быть - и этому я не чужд, примеры тому - многое во 2-м Концерте.

Дягилев:

- После Стравинского в России остался только один композитор: вы. Больше там нет никого. Неужели же страна, которая дала стольких национальных композиторов как Бородин, Мусоргский, Даргомыжский, совсем иссякнет? В Петрограде у вас не умеют ценить ничего русского, это болото, из которого вас обязательно надо вытащить, иначе оно вас засосёт. Ну, пускай мы оставим балет так, пускай к вашей нерусской музыке пригоним особенно русскую постановку, особенно русские декорации и костюмы - нет-с, Париж чуток. Париж всё разберёт, а за Парижем пойдёт весь мир. Я же не хочу, чтобы ваш балет ограничился тремя- четырьмя спектаклями...

Я обыкновенно не легко уступаю мои позиции, однако Дягилев был так убедителен, что я сразу согласился выкинуть из балета половину музыки. Дягилев прибавил: и совершенно изменить сюжет.

Затем: писать музыку национальную, а не интернациональную, было для меня совершенной новостью, которая мне сразу понравилась. Больше о балете разговоров не было, потому что я был занят Концертом. Только один раз Дягилев страшно разволновался и раскричался, когда узнал о моём твёрдом намерении писать оперу, ибо опера, по его мнению, форма устарелая и вымирающая, нисколько не меньше, чем форма концерта. По этому поводу во время моего выступления мы были даже несколько в контрах, но Дягилев затем очень мило просил не обращать внимания на то, что он стучит кулаками по столу, ибо это для того, чтобы яснее растолковать. Он надеется, что мы ещё не раз будем спорить с пеной у рта, и это очень хорошо.

На другой день после концерта мы обедали у графа Сан-Мартино, старого весёлого господина, женатого на молоденькой, прелестной женщине. Живут они в старинном дворце и окружены самым строгим этикетом. Хотя мы провели у них очень милый вечер, но мне показалось, что хорошенькой графине всё же должно было быть скучно в этом дворце.

Затем другая графиня, Mme Antonelli, более простая, немного похожая на Соню Эше, катала нас по живописным окрестностям Рима. В её автомобиле мы совершили по Via Appia отличную прогулку, а двадцать четвёртого к вечеру, Дягилев, Мясин и я отбыли в Неаполь.

Вообще вся эта поездка носила характер беспрерывного стремления: во время путешествия - движения вперёд, во время пребывания в Риме - мыкания с репетициями, на обед, с обеда в музей. И когда я останавливался - мне становилось скучно. Поэтому, когда Дягилев предложил мне остаться в Швейцарии на два месяца, чтобы тут же на глазах - вдали от губительного влияния петроградского балета - сделать весь балет, то я без колебания отклонил, несмотря на очевидную выгодность и пользу этого предложения. (Но зато на этом у меня создался новый план, весьма фантастический, но очень любый: я возвращался в Петроград, похищал Нину, венчался и уезжал с нею в Швейцарию, где в два месяца кончал балет. Это было безумно хорошо во всех отношениях. Для выполнения же было нужно от Дягилева - две тысячи франков для моего вторичного приезда и контракт на балет хотя бы в три тысячи рублей с авансом в тысячу рублей.