11-20 августа. Кисловодск.
Этот период ознаменовался исключительно нежными отношениями между Ниной и мной. Произошло это следующим образом. В ночь на одиннадцатое у Нины болело сердце, она промаялась с вечера до утра и вышла к кофе бледная, слабая и мрачная. Мне было жаль её и я всячески старался развлечь и успокоить её. На другой день всё прошло и мы уже успели поссориться. Перед отъездом неизвестно почему нашла на меня хандра - должно быть, угрызения совести, что я мало занимаюсь, когда надо торопиться с «Симфоньеттой», - во всяком случае у меня уже несколько месяцев, как не было дурного настроения и в этот день оно длилось весь обед, во время которого я сидел, уткнувшись в тарелку, и ни с кем не разговаривал. После обеда я уселся за рояль и принялся играть всё подряд с большим выражением, что доставляло мне удовольствие. Когда я доиграл «Балладу» Грига, Нина, помня моё вчерашнее сочувствие, подошла ко мне и стала не без нежности приставать с самыми добрым целями. Но я был сердит, прогнал её и принялся играть дальше. Затем я ушёл гулять и, выветрив в течение двухчасового хождения своё настроение, вернулся к чаю в отличном расположении духа. На этот раз я встретил полное презрение со стороны Нины, которая мне на прощание сунула руку особенным уничтожающим толчком; раньше она уже объясняла мне, что так она подаёт руку «Америке» после разрыва. В следующее утро такая же рука, а за завтраком полное презрение. Но так как Нина была очень мила, то после завтрака я привязался к ней с шуткам, глупостям и нежностям, она не удержалась и стала смеяться. В этот день Нина и Таля собирались к Сафоновым, у которых довольно часто рисовали в обществе сафоновских девиц, тоже художниц. Сам Сафонов высказывался несколько раз, что хотел бы ознакомиться с моим сонатами, а потому я собирался в один из этих дней пойти и сыграть их. Я спросил у Нины, позволит ли она мне прийти сегодня к Сафоновым. Нина, которая всё ещё не успела простить меня, пожала плечами и, презрительно фыркнув, сказала:
- Мне-то какое дело!
Однако, уходя к Сафоновым, подошла к столу, у которого я сидел за шахматам, и спросила:
- Так что-ж, пойдёте к Сафоновым?
На этом они ушли, а я уселся играть в бридж с братом и сестрой Базавовыми. Часа через полтора я кончил играть и собирался идти, но столкнулся с вернувшейся Ниной, у которой сделалась такая мигрень, что она принуждена была вернуться домой. Все её петушиные настроения исчезли, Нина была мягкая, тихонькая. Она сказала, что я был бы очаровательным молодым человеком, если бы не все эти дурацкие выходки и грубости. Я хотел идти к Сафонову, все собирались гулять. Нина оставалась одна со своею мигренью. Она сказала:
- Вот были бы вы паинькой, так остались бы посидеть с больной...
Я совершенно определённо собирался к Сафонову, которому мне было весьма интересно сыграть сонаты, но сразу изменил решение и остался с Ниной. Так мы просидели часа полтора в самых амикальных разговорах, и с этой поры установились саше нежные отношения, не прерывавшиеся ни одной ссорой. На другой день, под предлогом чадящего в столовой самовара, сидели в моей комнате и читали статью о войне Михайловского из «Русского слова». Играли в четыре руки Симфонию Бетховена и даже Чайковского. Нина врала, конфузилась, но играла.
Возвращаясь к моему визиту к Сафоновым - он состоялся несколько дней спустя, причём обе Сонаты были сыграны в присутствии всей сафоновской семьи. 1-я Соната была принята относительно равнодушно, зато Вторая очень тепло, особливо спускающийся аккорд в третьей части. Пианизм похвален, а на экземпляр высказано посягательство, что весьма мне польстило. Муля, дочь №3, семнадцати лет, сказала Тале, что будет учить мою 2-ю Сонату.
С Mme Васильевой я не кланялся, кисловодского поклонника изредка встречал в парке, в шахматы почти не играл. Зато бридж дома процветал к огорчению Веры Николаевны. «Бриджевые супруги», Нина и я, играли теперь мирно и согласно; выигрыш сопутствовал их союзу. Бридж прекратился семнадцатого числа с отъездом Сержа Базавова в столицу, ибо Томкеев, ухаживая за кем-то, стал появляться реже и партнёров не стало. Я очень сожалел, что Серж уехал: по вечерам, улёгшись в постель, не с кем было порассуждать о войне и военных планах, а поутру - не с кем посоветоваться, пора вставать или нет.
В Ессентуках был раза три. Там заметно пустело. Мама кончила курс лечения и собиралась в Кисловодск, куда Смецкие уже переехали. Мясковский нашёлся: он в Боровичах, обучает какую-то ополченскую роту, но пишет только о музыке. Я страшно обрадовался его письму. Хорошо и то, что он в ополченской роте, по крайней мере не так скоро будет под огнём. Война радовала: опасения о поражении французов и англичан в Бельгии, по- видимому, не оправдались - сражение кончилось вничью и мы за этот край поуспокоились. Зато наши шаг за шагом шли по Восточной Пруссии. Что ни день, то новый город занят, под конец на это смотрели как на привычную вещь. И когда девятнадцатого я весело пришёл на вокзал, чтобы проводить Н.Н.Смецкого и встретить приехавшую из Ессентуков маму, то как громом хватило известие о том, что два наших корпуса разбиты, а три генерала убиты. Одни совсем пали духом, другие ругали наших начальников, третьи говорили: вот они, немцы! Я был очень огорчён, но решил и говорил, что нельзя же занять Берлин без потерь. Кое-кто соглашался, но большинство считало меня мальчишкой. По-английски я занимался, будучи по-прежнему довольным преподаванием мисс Эйзекс. По вечерам, после десяти часов, когда Вера Николаевна (прозванная мною Вильгельмом за деспотизм) уводила Нину и Талю спать, я оставался в обществе Томкеева. Ему не хотелось идти домой и он дремал в кресле с газетой, а я писал английский перевод. Затем мы съедали арбуз и расходились. Урок я брал раза два в неделю и учил слов шестьдесят.
Моим пребыванием в Кисловодске я очень доволен.
Свободное копирование
