1-10 августа. Кисловодск.
Благотворительный концерт состоится первого августа, причём нерасторопные дамы-устроительницы собрались выпустить афишу лишь за десять часов до начала вечера, а потому публика ничего не знала и, несмотря на здешнюю популярность Сафонова, наполнился зал в числе, кажется, семидесяти человек. В день концерта на даче Мещерских царила толкотня: приехали глупенькие девочки из Пятигорска (балерины), я мерил фраки, так как мой остался в Санкт-Петербурге, девицы Мещерские волновались, что не будет публики. К моему выступлению я относился в высокой степени безразлично - меня здесь никто не знает, а сочинений никто не поймёт, разве если бы написали в афише, что «лауреат Консерватории», но до этого не догадались. Вообще же вся комедия занимала. Приехала из Ессентуков мама, зашла в первый раз к Мещерским и попала к обеду, за которым стоял такой шум, что можно было ошалеть. Нина зашла в мою комнату осмотреть, хорошо ли я оделся, поправила галстук и сказала, что я мил, «можно прямо поцеловать». Я наклонился и поцеловал её. Нина засмеялась и убежала.
Так как в благотворительном концерте никто по обыкновению не хочет начать, а мне было наплевать, то я согласился начать концерт 1-й Сонатой, мелкие пьесы сыграл во втором отделении. Огромной гурьбой мы отправились в курзал. Я пришёл за кулисы, позволив себе опоздать на пятнадцать минут, но ещё не было ни публики, ни артистов, ни устроительниц. Гуляли. Прошёл час. Собрались: пятьдесят человек публики, все артисты и две устроительницы. Госпожа Васильева, единственная музыкальная устроительница, так как когда-то она училась у Сафонова, явилась за кулисы (остальные продавали цветы и сладкие пирожки) и взволнованно спросила у собравшихся артистов, делать ли концерт перед пятьюдесятью слушателями или нет. Решили делать и я вышел играть Сонату на специально для меня привезённом из Минеральных вод «Стейнвее». Но, о ужас, он звенел, ибо на струнах лежало что-то металлическое, которое перекатывалось из одного конца рояля в другой и отчаянно дребезжало. Только соображение, что в публике это не так слышно, как мне, дало мне доиграть Сонату до конца. Вообще же было так противно её играть под звон прыгающего гвоздя, что я еле сдерживал себя, чтобы не встать и не уйти. Встал из-за рояля я в полнейшей ярости и, сердито исполнив формальности поклонов публике, выругался за кулисами. Затем ушёл из курзала. Я сначала решил не продолжать во втором отделении и только немного успокоившись и стоя на предыдущей точке зрения на этот концерт - «наплевать», вернулся за кулисы. Mme Васильева:
- Вы, кажется, высказывали недовольство по поводу рояля?
Я ответил, что считаю непростительным халатность со стороны устроительниц, дающих рояль, в котором насыпаны гвозди.
- Вы, кажется, делаете мне замечание? - спросила Mmе Васильева.
- Если вы считаете себя устроительницей, то да, - ответил я.
Mme Васильева очень взволновалась и сказала, что я ещё не так знаменит, чтобы возмущаться из-за гвоздей, насыпанных в рояль, а как человек воспитанный должен раскаяться в своих словах.
Затем служитель извлёк из рояля настоящий винт (что дало мне повод предположить, что это как раз тот винт, которого не хватает в голове Mme Васильевой) и я стал играть «Гавот», скерцо из 2-й Сонаты, Прелюд для арфы и Этюд №4. Мне хлопали и я раза два кланялся, а затем сидел в артистической с артистами Мариинского театра Тартаковым и Валицкой и мило с ними беседовал.
В Кисловодске всё же нашёлся мой поклонник, который знает все мои сочинения, и приходил за кулисы выражать радость познакомиться со мной. После концерта я проводил маму в Ессентуки и вернулся на мещерскую дачу. В программе, оказывается, перепутали мою фамилию и написали Покровский вместо
Прокофьев. Далее жизнь вступила в обычное мирное течение. Я решил, что гулять довольно - надо заниматься. Кстати, мой шахматный турнир заглох, так как многие из участников разъехались, а устроители не сумели довести его до конца. Я успел сыграть из двадцати партий шестнадцать, выиграв из них тринадцать, и находился на втором месте, так как нашёлся чиновник Мельников с девятью очками из девяти. Деньги пожертвовали на Красный Крест, а турнир бросили.
Итак, я стал заниматься: 1) «Симфоньеттой», 2) английским у мещерской англичанки мисс Эйзекс, той дамы, которая не отставала ни на шаг от девиц и мешала всем затеям. Впрочем, преподавательницей она оказалась очень хорошей и я даже начал разговаривать. Девицы фыркали, слушая мой прононс, а я отвечал:
- Подождите, через год я буду над вами смеяться.
В «Симфоньетте» я занялся второй и третьей частью, переделывая их существенно. Во второй середина совсем новая, впрочем из материала современного «Симфоньетте», предназначавшегося для оркестровой пьесы «Пейзаж», но неиспользованного. В третьей части я сочинил новую первую тему, а остальное изменил до неузнаваемости. Пока выходит мило и складно. Были у Мещерских на чашку чая Сафоновы, Mr и Mme. Я не сомневался, что Mme Васильева наговорила им про меня всяких пакостей, поэтому держался réservé. Тем не менее я начал было сообщать относительно винта, попавшего из её головы в фортепиано, но Вера Николаевна вовремя замяла разговор. Снимались, а мы с Ниной ссорились.
На другой день в шесть часов утра снялись с якоря и пошли гулять в горы. Молодёжь: Нина, Таля, я, Серж Базавов, правовед - довольно милый, несколько мальчишествующий юноша Томкеев, и мисс Эйзекс. Я обещал быть милым с Ниной, и так как она плохо ходит в гору, всё время тащил её за палку. Благодарность воспоследствовала и, когда мы, наконец, достигли Седла-горы и в изнеможении разлеглись на сене, мы с Ниной очутились рядом и, пользуясь выступом стога, скрывавшего нас от острых глаз мисс Эйзекс, лежали в самой нежной позе, услаждая отдых короткими поцелуями. На обратном пути мы с Ниной оказались вдвоём, так как выбрали более короткую дорогу. Мы очень мило провели этот путь, пока нас наконец не догнал запыхавшийся Томкеев, прося подождать мисс Эйзекс, которая еле плетётся, будто она хочет родить черепаху. Это последнее предположение породило всеобщее веселье и было предметом разговора до самого дома.
Так как я гулял без шляпы (сие модно), то лицо было беспощадно сожжено солнцем. Кожа лупилась дней пять. Оно любопытно, но не особенно приятно. С Ниной больше нежностей не было, но я, не в пример первой неделе, немного за ней ухаживал. Ласковое отношение часто прерывалось ссорами, без которых не проходило дня. Дважды в неделю я ездил в Ессентуки к маме. Уезжал в 3.15, проводил там два часа и с шестичасовым поездом возвращался обратно. Мне было приятно увидеть милые Ессентуки.
От Катюши письмо: померла от рака её мать. Бедную Катюшу очень жаль: в шестнадцать лет остаться одной перед лицом суровой жизни - тяжело, и я искренне ей сочувствую.
Я очень интересуюсь и даже волнуюсь - где Мясковский. Два месяца нет от него сведений и ясно, что он, как бывший офицер, призван сражаться. Куда ему, беспомощному Колечке! Я запросил и сестёр его, и Захарова и теперь жду ответа. А между тем на даче Мещерские уже получили телеграмму с театра войны: убит полковник Комаров, их дядя. Плакали, служили панихиду. А вообще сильное впечатление, когда война затрагивает более непосредственно. С театра войны сведения приходят смутные: немцы наводнили Бельгию, Вильгельмина уехала в Аахен, боялась, что немцы всей силой хватят в этот угол, французы и англичане не успеют приготовиться и их разобьют. На немецко-русской границе мы начинали наступать, но неизвестно, очень ли серьёзно, а смерть полковника Комарова произвела впечатление, будто мы потеряли много убитыми. Однако в победу все верили, все стены были увешаны картами, вырезанными из газет, а на большой карте Европы делили побеждённую Германию между союзниками.
Свободное копирование
