С наступлением третьего дня начались от бездельников опять вновь всякого рода происки, мытарства и шпионства, а особливо от князя, мешающегося во все дела, нимало до него не принадлежащие. В этот день происходили у нас торги об отдаваемых в оброк мельницах и были такие же странные и нелепые, как и прежние о землях. Я, смотря на все происходившее, пожимал опять только что плечами и мысленно хохотал, смотря, как оболахтывал {Оболахтывал -- (от лахтак -- тюлень, морж) надувал, обманывал, обрабатывал, обдуривал.} командира моего Варсобин и как, дурака въявь обманув, сбрил себе в наем за 13 рублей такую мельницу, которая более 200 рублей стоила. Но как моих слов не принимали и со мною ни о чем не советовались, то принужден я был смотреть на все сие сквозь пальцы и довольствоваться одним молчанием.
Наконец, кончилось и сие недолго продолжавшееся дело, и тогда, отведя командира моего к стороне, стал я ему доносить о всех беспорядках и бездельничествах нашего школьного учителя, который надоел уже нам своими бездельничествами. Был он человек еще молодой, родом попович, находился прежде в семинарии и определен к нам для обучения школьников наших и музыкантов по новой методе грамоте: но, будучи негоднейшим и наираспутнейшим человеком, делал не только с учениками своими разные бесчинства и проказы, но не оставил ни одного почти из всех бывших тогда в Богородицке господских домов, которого бы не оскорбил он чрез совращение служащих в них лучших девок, при помощи каких-то напиток, коими он, заманивая их к себе, паивал к распутству. Словом, шалости и проказы его сделались нам всем уже нестерпимыми, как все мои увещевания, тазания, брани и самые угрозы, которыми я его от того отвратить старался, нимало не помогали и им даже пренебрегаемы были, то решился я пересказать о всех шалостях его и жалобах, приносимых школьниками на него учителю своему капельмейстеру, г. Давыдову. Сей удивился, сие услышав, и будучи тем раздосадован, вступился было очень горячо в сие дело. Но не успел начать о том публично говорить, как в миг подскакнул к нему наш князь и, по злобе на капельмейстера, от которого все проказы учителя и выведены наружу, ну всячески сего бездельника защищать и, говоря въявь и тайно шептав ему на ухо, стараться преклонять гнев его на милость. Господи, как я тогда вздурился, и досада моя на сего грузина так была велика, что я, при всей моей терпеливости, не утерпел, чтоб не дать ему того почувствовать и, говоря с другими вслух, его обиняками почти ругал и так, что он и Давыдов мог то слышать. А самое сие и поостановило несколько сего последнего и произвело то, что он, перестав князя слушать, велел тотчас всех школьников кликнуть и стал их всех сам допрашивать. И как справедливость слов моих оказалась явно, то и остался князь ровно как оплеванным, но он и не покраснел даже от того. Что ж касается до меня, то сколько с одной стороны я доволен был сею одержанной над князем победой, столько с другой -- поогорчился тем, что г. Давыдов ничего тогда с учителем не сделал, а, окончивши допросы, совершенно о сем деле замолчал.
Непосредственно за сим начались у всех товарищей его в откупе опять с ним о винных делах разговоры и опять споры, крики и вздоры, продолжавшиеся до самого обеда, но кончившиеся ничем, и все осталось по-прежнему. А удалось только князю, по желанию его, втереться в их общество и довесть их до того, что обещали они ему за возможнейшее со стороны его поспешествование к тому, чтоб вина продавалось в городе более, давать ему в год по 2000 рублей. Итак, от всех их споров выиграл только он один, а они все сделались истинными шутами.
Не успели они сии разговоры свои кончить и потом отобедать, как пошла другая потеха. Восхотелось молодцам пображничать и погулять или, прямее сказать, попить хорошенько, к чему они уже за столом учинили доброе начало. Итак, тотчас проявилась на столе превеликая чаша и множество бутылок, и ну они составлять из них какую-то кононовку {Кононовка -- от кон -- ряд, очередь, вереница.} и потом тянуть ее наперерыв друг пред другом. От сего вскоре начались было у них опять вздоры и крики, но прекратились они тем, что появились ломберные столы и на них карты. И в миг принялись все за оные, и пошла опять новая потеха. Игра сия была у них страшная и многоденежная, и такая, что у всех почти и хмель из головы вылетел. Она продолжалась до самого ужина, и командиру моему удалось в сей раз отыграться, а бедный и добродушный г. Хомяков проиграл более тысячи рублей. Я, будучи зрителем, смотрел только на сие и, дивяся всему тому, сам себе в мыслях говорил:
-- Вот куда идут прибыльные от вина денежки. О, моты, моты, моты!
А приметив командира моего очень повеселевшего от выигрыша, вздумал воспользоваться сим случаем и возобновить просьбу мою об увольнении меня в Москву и далее в Петербург. Но он опять уверял меня в достоверности получения сержантского чина или, по крайней мере, пашпорта об отсрочке и говорил, что в Петербург ехать мне совсем не для чего, а в Москву он меня отпускает, и что могу я там пробыть хоть целый месяц.
Будучи по нужде доволен тем и утомившись от стояния при смотрении на их игру и от беспокойства того дня, не захотел я остаться тут с ними ужинать, во время которого происходили у их опять крики и крупная перебранка, а рад был, что они меня от него уволили, почему тотчас от них и ушел.
Итак, и сей день провожден мною в досадах, беспокойстве и неудовольствиях, а особенно чувствительны они мне были ввечеру. Меня трогало то, что князю согласились давать господа откупщики по 2 тысячи на год, власно как за одно то, что он добрым людям вредил, а бездельникам и негодяям покровительствовал, или что шел, шиканствовал {Шиканить -- притеснять, придираться, вредить.} и злодействовал против меня. Все его мытарствы, шпионствы и шиканствы сделались мне тогда так уже известными, что я с сего времени получил внутреннее к сему грузину отвращение и вознамерился обходиться с сего времени с ним не так откровенно, дружелюбно, коротко и чистосердечно, как прежде, и иметь к нему уже менее уважения.
Свободное копирование
