ПИСЬМО 222-е
Любезный приятель! Наступивший после сего месяц май ознаменовался болезнью моей старшей дочери и был для нас всех очень горестным и печальным и по сему обстоятельству весьма для нас достопамятным. Занемогла она у нас не в самом начале сего месяца, но на другой день нашего праздника Николаева дня. И произошла болезнь сия, собственно, от простуды. Будучи по обыкновению женщин, подражающих во всем матерям своим, приверженною слишком к частому хождению в церковь, не хотела она никак преминовать {Преминовать -- пройти мимо, обойти. Здесь: переждать.}, чтоб и в сей праздник не быть в нашей церкви, несмотря как ни была она отменно холодна от случившейся на тот раз самой скверной погоды. И как она была по молодости и суетности своей очень легко одета, то и простудилась так, что нажила от того себе самую простудную горячку. Весьма много поспешествовало к тому и то, что она в тот же день ездила с нами в город в гости и тем еще более простуду свою умножила. Но как бы то ни было, но с начала болезнь сия казалась ничего не значащею, и потому, обманувшись как-то, по несчастию, мы ее и не уважали и упустили первые и нужнейшие минуты к предварению сего зла через напоение ее своим целебным декоктом. Но после схватились, но уже было поздно. Я во все сие время занят был премногими делами, а потому мне сначала никто о том не сказал, боясь, чтоб я за неосторожность и излишнюю набожность не стал браниться. Итак, мне было и не до того, чтоб о том помышлять, а жена моя также как-то болезнь сию сначала не уважила и мало-помалу допустила ее так увеличиться, что хотя мы уже все старались ей всячески помогать, но все уже не пособляло, и она, бедняжка, через несколько дней слегла совсем в постель, и болезнь ее так увеличилась, что не в состоянии был помочь ей и самый уже наш лекарь. Словом, она превратилась в настоящую и прежестокую и самую злую и продолжительную горячку, доведшую ее через несколько дней до самого края гроба и до того, что мы несколько раз совсем уже отчаивались и считали, что она неминуемо умрет, и даже, причастив, приготовили уже к самой смерти.
Не могу никак изобразить, сколь горестно и печально было для нас все то время, покуда сия ее болезнь продолжалась, и каковы были для нас те дни, в которые бывала она в наивеличайшей опасности и мы считали ее уже умирающею. По особливой нашей к ней и всеобщей любви жаль нам было ее чрезвычайно, и мы все сие время, которое, к вящему огорчению нашему, продлилось очень долго и более месяца, были почти вне себя от горести и печали. Но молодость ее и особое счастливое происшествие, что вся недужная материя произвела не внутри ее, а снаружи антов огонь {Антов огонь -- гангрена.}, и обстоятельство, что мы благовременно то усмотрели, спасли ее в сей раз от смерти. Я не успел услышать, что на лядвее {Нога от таза до колена.} показалось какое-то синее и черноватое пятно, как в тот миг же поскакал за лекарем, а сей, узнав, что было то действительно антов огонь, в тот же миг стал спешить останавливать его разными кровяными припарками и имел в том успех вожделенный. Напоследок воспоследовал и вожделенный кризис или перелом болезни, и она, к неописанному обрадованию нашему, стала приходить в память, и хотя очень медленными шагами, но начала мало-помалу выздоравливать.
Но не успела она подняться на ноги, как напало на нас новое горе. Помянутый остановленный антонов огонь, по начавшемуся гниению сего зараженного им места, надлежало вырезывать и рану сию у ней опять залечивать, что опять продлилось очень долго, и если не помогло нам в сем случае искусство нашего лекаря, то не знали бы мы, что с нею и делать. Но сие было далеко еще не все. Но последствием болезни сей было то, что она впала в глубочайшую ипохондрию и начала всего-и-всего бояться и делаться равно как повредившеюся в уме. А сие сразило нас всего более. Мы отчаивались почти в совершенном ее выздоровлении и не прежде успокоились, как по прошествии целых трех месяцев, когда исчезли уже все и малейшие следы ее болезни, и она пришла в совершенное опять здоровье.
Свободное копирование
