Несмотря на огромное напряжение и накопившуюся от бесконечных переездов усталость к концу турне, мы радовались успеху. В каждом городе прием был просто потрясающий. Помню, концерт в вашингтонском «Конститьюшен холл», проходивший под непрерывные возгласы «браво» и «бис», закончился далеко за полночь.
— Может, не стоит нам столько бисировать? — советовался со мной Виктор Дубровский. — Они готовы до утра слушать. Завтра выходной, выспятся, а нам в дорогу…
В Чикаго, к удовольствию местных любителей музыки, мы дали дополнительный концерт, чем вызвали еще большие симпатии. Лестные отклики и в мой адрес не сходили со страниц американской печати на протяжении всего турне, и я как-то довольно быстро свыклась с хвалебными рецензиями в газетах, воспринимая их как должное.
В Чикаго триумф ждал и Ирину Архипову, выступавшую в это же время с местным симфоническим оркестром. «Чикаго сантаймс» назвала ее «великим меццо-сопрано».
…В 1972 году я снова отправилась на гастроли в Америку. В самолете из газет узнала последние новости. Впервые после двадцатилетнего изгнания приехал в США Чарли Чаплин. Политические преследования, которым он здесь подвергался, вынудили его покинуть родину и поселиться в Швейцарии. Около ста репортеров встречали Чаплина в аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке, и ни одному из них он не дал интервью. В Линкольн-центре состоялось чествование 83-летнего артиста.
В нью-йоркском аэропорту вместе с журналистами и дипломатами меня встречал Юрок.
— Ну что, Святая Людмила, добралась наконец, жива-здорова?
— С Божьей помощью и здорова, и жива. Вот только не увидела с самолета рекламы на небоскребах о моих выступлениях. В чем дело, а?
— Зачем тебе реклама? Твой успех будет лучше всякой рекламы, — отвечал на мою шутку Юрок.
И в самом деле, после первых концертов в «Карнеги-холл» газеты действительно сработали лучше рекламных афиш, расхваливая мои певческие способности на все лады. Что и говорить, Юрок знал, кого продвигать, и очень редко ошибался в выборе тех, кто будет пользоваться успехом. (Выбор он совершал сам, не полагаясь на мнение других, даже авторитетов.)
В один из свободных от концертов вечеров Юрок пригласил к себе домой на ужин Фурцеву, прилетевшую в США на открытие выставки художественного творчества народов нашей страны, Ростроповича, Вана Клиберна и меня. После тостов, речей и разговоров об искусстве я смогла вдоволь пообщаться и с самим хозяином, и с Клиберном.
Ван сидел усталый, измученный, осунувшийся, мало чем напоминавший того брызжущего энергией человека, который говорил со мной в Москве. Я спросила, почему он так выглядит.
— Вынужден работать, как машина, — горько отвечал музыкант. — Мне платят большие деньги, и я люблю трудиться. Надо обеспечивать старость заранее, хотя в душе моей пустота; работа на износ не дает ни духовного, ни морального удовлетворения. Не знаю почему, но артистом чувствую себя только тогда, когда приезжаю к вам в Россию.
Это был искренний ответ. Силы Вана были подорваны, организм с трудом справлялся с нечеловеческой нагрузкой и был заметно истощен. Поначалу съемка в кинофильме или выступление на телевидении сулили ему многие тысячи долларов, но он отказывался использовать свой талант лишь в этих целях. Зато всевозможные коммерческие и финансовые агенты, адвокаты, секретари, представители фирм и прочие личности, делающие бизнес, немало подзаработали на имени Клиберна. Взыскательный и честный музыкант не мог, тем не менее, устоять против посулов концертных акул, пожиравших его талант с неумолимой быстротой и жестокостью хищников. Когда-то известный американский музыкант Иосиф Гофман сказал: «Пока ты никому не известен, общество способно уморить тебя голодом. Как только ты прославишься, оно готово заездить тебя до смерти».
Примерно та же участь была уготовлена и Клиберну. Сделав из него источник наживы, выжав все соки, деловые люди концертного мира бросили за ненадобностью свою очередную жертву, тут же позабыв имя артиста.
— Я думаю, что это сон. Если это так, то я не хотел бы никогда просыпаться, — говорил пианист во время почестей, оказанных ему на родине после московского конкурса.
Однако сон наяву продолжался недолго. Когда я приехала в Америку в очередной раз, витрины магазинов грампластинок уже не пестрели фотографиями Клиберна, да и спрос на них был не тот, что в дни «великого бума». И никто не помнил, за каким столом ресторана «Рейнбоу Рум» сидел совсем недавно популярный музыкант. Перевелись и отважные любители музыки, готовые проделать две тысячи миль ради встречи с пианистом и его романтичным искусством.
— Скажи, Ван, было ли у тебя время для серьезных занятий музыкой, постоянного совершенствования мастерства, постижения глубинной сущности того, что исполняешь? — спросила я Клиберна.
— К сожалению, нет, — отвечал он. — Бесконечные концерты лишили меня подобной возможности.
Этого опасался еще Дмитрий Дмитриевич Шостакович, когда задумывался о будущем молодого лауреата конкурса.
— Как бы то ни было, — заметил тогда Юрок, — влияние на современников он оказал огромное. Его эмоциональность, поэтичность стиля, понимание красоты, какой ее представляли классики, наконец, яркая индивидуальность пробудили широкий общественный интерес к американской культуре, вызвав не одну волну критики недостатков в музыкальном воспитании и образовании на континенте.
Согласилась я с Юроком и в том, что своими мыслями, поисками и озарениями, самой сутью своего таланта Клиберн, безусловно, принадлежит своему времени, и его искусство вобрало в себя всю поразительную сложность человеческого мировосприятия, все, что открылось в нем, как в художнике.
В тот вечер Юрок (он любил, когда его называли, как некогда Шаляпин, Соломончиком) чувствовал себя раскрепощенно, по-домашнему, проявляя гостеприимство и внимание к каждому гостю. Я воспользовалась предоставленной возможностью побеседовать с ним, спросить о том, что меня интересовало.
— Кажется вы, Соломон Израилиевич, уговорили Есенина и Дункан приехать в Штаты?
— Можете себе, Люда, представить, как я волновался в этом кошмарном турне. Дункан много прожила в России и, вернувшись домой, стала с восторгом отзываться о ней. Она защищала революцию, ей нравился новый мир, и о планах переустройства России Дункан говорила репортерам и журналистам с восхищением. Более того, перед началом вечера танцев в «Карнеги-холл» она начала рассказывать аудитории о жизни в России, и публика наградила ее аплодисментами. Подобные высказывания стали правилом на каждом концерте. Властям это не нравилось. Посыпались угрозы, газеты подняли невообразимую шумиху, и в Индианаполисе пришлось отменить очередное выступление. В Чикаго я стал умолять Дункан не говорить ничего публике и в ответ услышал резкие слова: «Если мне не будет предоставлена возможность говорить о том, что я хочу, мы с мужем прерываем поездку по Штатам и возвращаемся в Европу. Почему вы, господин Юрок, против того, чтобы в Америке знали правду о России?» Я пытался объяснить Дункан, почему не стоит рассказывать о жизни в современной России и петь «Интернационал». Хотя культура неотделима от политики, в настоящий момент не нужно «дразнить гусей», обстановка и без того неприятная, власти против подобных выступлений, и надо с этим считаться. Мне пришлось выступать в роли посредника между Дункан и мэрами городов, боявшимися осложнений и неприятностей от призывных речей танцовщицы.
Сборы от концертов стали стремительно падать, и турне завершилось в Бруклине. Дункан вышла на сцену, аккомпаниатор приготовился играть. Публика стала требовать, чтобы Айседора говорила. Она приложила указательный палец к губам, чуть наклонилась вперед и развела руками, показывая тем самым, что ей запрещено выступать с речами. «Кто запретил?» — послышался голос из зала. «Юрок», — ответила она. Разразился скандал. Разве я мог объяснить разбушевавшимся зрителям, кто запретил ораторствовать Дункан?
И все же она меня не послушалась: в Нью-Йорке, решив хлопнуть дверью на прощание, дала серию концертов, заканчивавшихся всякий раз «Интернационалом». Ей пришлось — уже в который раз в этом злополучном турне — иметь дело с полицией, а мне попросту скрываться от наседавших корреспондентов.
— Ну а Есенин?
— Приятнейший человек! Просто умница, да и красавец к тому же. Помню, как толпы зевак глазели на него, пока он шел в русской поддевке, черных хромовых сапогах и меховой шапке по улицам Нью-Йорка вместе с Айседорой. Расстояние от пароходного трапа до гостиницы «Уолдорф-Астория» было немалое — несколько кварталов. Надо сказать, что эта прогулка сделала Дункан и Есенину рекламу — на другой день их фотографии смотрели со страниц газет, а имена, набранные огромными буквами, бросались в глаза. Там же, на первых полосах, печаталась информация об их совместной жизни. Америка быстро узнала все или почти все о новоявленной супружеской паре. Пресса не скупилась на прогнозы. Не обошлось и без вранья, преувеличений, как это всегда бывает, когда речь идет об известных людях.
Я любил Есенина всем сердцем, обожал его стихи. Он знал мою слабость и не раз читал их в моем концертном бюро. И хотя никто, кроме меня, не знал русского языка, Есенина, как ни странно, понимали. Есенин был насквозь русским поэтом, но слава не обошла его и за океаном. Вообще я с грустью вспоминаю эту трагическую пару. После смерти Есенина я еще дважды встречал Дункан, но от прежней Айседоры не осталось и следа. Бессмысленный, блуждающий взгляд и изрядно помятое, ничего не выражающее лицо. Но при всем том она составила эпоху в искусстве танца. Я не знаю, найдется ли балерина, способная танцевать под классическую музыку с таким превосходно развитым чувством ритма. (Юрок, к сожалению, не дожил до того дня, когда Плисецкая вышла на сцену в балете Бежара «Айседора» специально для того, чтобы напомнить миру о легендарной личности и ее творениях, о дункановском понимании хореографии.)
За шесть с лишним десятилетий своей деятельности Юрок организовал несколько тысяч представлений, и ни в одном из них не было посредственностей или даже артистов «золотой середины».
— Такие люди лишь создают трудности для антрепризы, — признавался он, когда я спросила его, почему он приглашает только самых известных певцов и музыкантов. — Концертные фирмы «Коламбиа артисте» и «Нейшнл корпорейшн» контролируют львиную долю ангажементов, и ни та, ни другая не рискуют приглашать артистов средней известности, хотя они и составляют большинство. «Середняку» очень трудно вскарабкаться на вершину популярного Олимпа.
— Но ведь часто бывает, что высокому мастеру предпочитают настоящий балаган…
— Порой такой выбор диктуется модой, от которой никуда не спрячешься. Согласен, что искусство, как и всякая другая область познания жизни, не зиждется только на гениях и талантах. Но их пример учит концентрировать духовные приобретения с максимальной отдачей.
Юрок хорошо знал репертуар инструменталистов, певцов, знал, когда написана та или иная симфония; даты рождения и смерти композиторов, писателей, поэтов крепко сидели у него в голове, его можно было спросить, когда умер Достоевский, Чайковский, Бах или Бетховен, и моментально получить ответ о времени и месте рождения, о причине смерти и даже узнать, кто где похоронен. Он не вмешивался в репертуар, не навязывал свои вкусы, но если давал советы, то это было безошибочно.
Он искренне радовался аплодисментам в мой адрес, словно сам оказался в том прекрасном состоянии удовлетворения, которое испытывает всякий артист в волшебный миг сценической удачи, а точнее, победы.
На концерте в Детройте я получила записку от, как потом выяснилось, богатой американки с приглашением посмотреть ее коллекцию старинных музыкальных инструментов, собранных со всего мира. Времени свободного было, что называется, кот наплакал, и я не воспользовалась предоставленной любезностью.
— Ну и зря, — сокрушался спустя несколько дней Юрок, когда я ему сообщила о несостоявшемся визите. — Я знаю эту мисс, у нее прекрасное собрание инструментов, ими забит весь дом. Но самое интересное и стоящее висит на стенах — полотна Эдуарда Мане, Ренуара, Тулуз-Лотрека, есть даже рисунки Рафаэля, работы Рубенса. Много потеряла, ой как много. Записка цела еще?
— Да откуда ей быть целой? — отвечала я. — Я же их не коллекционирую.
— Теперь в следующий приезд придется специально твои концерты в Детройте устраивать.
— Не возражаю, Соломон Израилиевич.
Планам импресарио не суждено было осуществиться. Юрок скончался спустя два года, а я появилась за океаном, в Канаде, лишь в 1975-м.
Что еще запомнилось в том турне? Пожалуй, повышенный интерес молодых американцев к нашей музыке. Во всех городах, где были университеты, аудиторию концертных залов заполняла молодежь. Где больше, где меньше, но всегда. После концерта в Сент-Луисе ко мне подошел студент-философ Джон Хэгерти, попросил автограф на моих фотографиях, сделанных им самим. «Вы покорили нас своими песнями и музыкой, — сказал он. — Вам можно позавидовать, вы сохранили народные корни. В этом ваша сила, не правда ли?» «Не только, — отвечала я, — но и в этом тоже».
Я еще несколько раз встречалась с этим симпатичным парнем. Он приезжал на концерты в других городах, привозил с собой множество друзей и каждый раз засыпал меня вопросами о русской народной песне, ее истоках, мелодии, ритме, интонации…
Свободное копирование
