Дневник словесника - 155

28 февраля  

Вчера вечером было заседание родительского комитета. Председатель его, делая приглашения в газетах, писал, что присутствовать с правом совещательного голоса могут все родители и опекуны учениц. Можно было ждать, что — ввиду странных порядков, водворившихся в нашей гимназии, — родители в большом числе явятся на это собрание. Что нее оказалось? Из всех родителей, не состоящих в комитете, пришел… только один. Чем это объяснить: или какой-то, чисто заячьей трусостью, или полным индифферентизмом? Да и собравшиеся на заседании члены комитета вели себя как напроказившие школьники. Узнав о том, какую роль играет теперь гимназический швейцар, они опасливо выглядывали за дверь — не подслушивает ли он их рассуждения. Какой же активной защиты своих целей можно ждать от таких родителей? На какую поддержку с их стороны могут рассчитывать и педагоги, которые, подвергаясь гораздо большему риску, все-таки по мере сил борются за нормальную школьную жизнь?

Б-ский, на днях взявший у меня сочинения восьмиклассниц, сегодня вернул мне их обратно. Несколько штук из них он просмотрел и вдобавок к моим — наставил своих баллов. Но как расценил он их! Вместо одной моей 5–, он поставил 2+; вместо другой — 3+; вместо 3+ поставил тоже 2+. Но зато прибавил на целую единицу той самой П-вой, с которой он сам занимается. Вместо единицы, у нее оказалось 2–; вместо 2–, которые я поставил за сочинение, проверенное (по словам ученицы) им самим, поставлено 3–. «Беспристрастие» прямо бьющее в глаза! Не доставало даже такту воздержаться от оценки этих сочинений и особенно того, которое сам же предварительно проверял! И теперь все эти сочинения с двойными баллами, до такой степени различными, должны пойти на руки к ученицам. Как же они должны будут смотреть на это расхождение двух педагогов? Одно из двух: или он или я ничего не смыслим в литературе, или он или я относимся пристрастно к ученицам. И притом у Б-ского даже нет и никакого формального права так бесцеремонно вмешиваться в оценку ученических работ! Мог бы он еще сделать мне указания на неправильность моей оценки, но, разумеется, только при веских основаниях к атому. Б-ский же без всякой мотивировки наставил своих ни с чем не сообразных отметок и, не считая нужным объясняться об этом с преподавателем, вмешивает теперь в эту историю учениц, подавая им повод к всевозможным толкам и делая их как бы судьями между мной и собой. Эта выходка Б-ского страшно возмутила меня. А тут еще новое требование: сегодня же выставить баллы за четверть по всем предметам (хотя педагогический совет неизвестно еще когда будет). И вот началось на уроках бешеное спрашивание, которое мы рассчитывали произвести в несколько дней. Нормальные занятия прервались. Ни объяснять, ни рассказывать, ни спрашивать более или менее систематически было нельзя. Надо было гнать и гнать. Один девиз — всех переспросить и как можно больше отметок! Такое же спрашивание шло в V классе, где нужно было переспросить около 10 человек. В числе других спросил ученицу А-ву, великовозрастную, но малоспособную девицу. За письменные работы у ней было 3 и 4, устно же она в предыдущий раз ответила плохо, но я — по ее просьбе — не поставил ей ничего и обещал спросить еще раз. Когда же вызвал сего дня, то оказалось, что и теперь она знает плохо. Долго разбираться с ней было некогда, и я посадил ее, тем более что и при 2, и при 3 за устный ответ ей все равно выходило за четверть 3, а на большее она, конечно, и не рассчитывала. Но неудача устного ответа почему-то сильно подействовала на А-ву. Она сидела, закрывши лицо руками, но без слез; а потом вдруг сорвалась с места, стремительно выбежала из класса и грохнулась в коридоре в обморок. Там началась тревога, беготня, отваживанье. Но пятиклассниц мне удалось успокоить. Я выяснил, что ничего опасного в отношении баллов у А-вой нет; а когда я заметил, что у них класс какой-то очень уж слезливый, они как-будто и сами присоединились к моему мнению, и остальная часть урока прошло сносно. После же урока оказалось, что дело А-вой серьезнее, чем мы предполагали. Она все еще лежала в глубоком обмороке, и даже усилия доктора не могли привести ее в чувство. В тяжелом настроении уходил я из гимназии, а пятиклассницы полушутя полусерьезно говорили: «Вот умрет из-за Вас А-ва!» И в самом деле, случись что-нибудь с ней, разве не будут меня обвинять?