1944 год

Наступил апрель месяц. Пришла Пасха. Стал поп ездить славить по деревням. И ребят с собой забирал. Те-то большие да и грамотные. Он их петь заставлял. А мой-то мал, только кадило носил.

И вот, вдруг застучал фронт у Пскова, стало слышно удары. Как дадут гостинец, так и дома зажихают. Вот раз поп и рассказывает проповедь. С крестом стоит и говорит:- Православные, помолитеся, враг, наступает. А со мной стояла беженка, мы вместе с ней ехали, и говорит:- Слушай, что поп-то говорит. «Молитися, враг наступает» Ведь мы-то наших ждем. Какой же враг? А остальные все крестятся, плачут. А что поп сказал, поняли или не поняли. А вот крестятся да плачут. Вот всё это истинная правда, нисколько не преувеличиваю.

Вскоре нагнали немцев к нам. Ну что-то не тихо, я думаю. Как в Великолукской области, когда Сталинград взяли наши и нагнали пленных и немцев, так и здесь начинается. Значит гонят, раз стали слышны удары. А нам опять тряска, нет покоя. Вот стали немцы молодежь забирать. Стали прятаться, кто куда. А фронт стучит у Пскова крепко. Вот-вот скоро придут. А я такая стала кляча. Не могла ходить, живот велик. Думаю, если немец погонит, то пускай на месте стреляет. Мне не уйти.

А у Пскова била катюша и давала жару. Как даст, как даст, дома так и жихают. Я стала думать о себе, что-то будет, мне не убежать, ноги как бревна распухли. Пятьдесят метров в день ходила туда и обратно. Смерти я уже не боялася, только бы не мучиться. Я даже с первых дней войны просила бога — или легко бы ранило или убило на смерть. Насмотрелася я на раненых, идти не могут, а помощи нет. Фронт уже ближе подходит к Острову. С Острова эвакуировали всех жителей и больницу к нам в Пальцово, недалеко от Пупорево. А в Пупорево столь нагнали беженцев, по двадцать человек в избу. И на дворе спали и на чердаке. А беженцы-то ото Пскова и Острова, свои уж, соседи.

Месяц май. И вот, пришел срок и мне. Увезли рожать в больницу в двух километрах от дома. А какая больница? Полно, школа. Тут и старухи, тут и врачи живут. Где ж им до нас, кому мы были нужны. Лучше, бы дома с бабушкой родила. Холодина, все забрались в тепло, а меня положили на стол холодный, мне не встать, стол узкий. Так одна я и родила. А как заревел ребенок, услышали и пришли. Не дай Бог такому случаю никому. Я родила двойняшек — сына и дочь. Сына назвала Колей в честь старшего сына, которого немец расстрелял, а дочь — Лидия. Ну, ещё горя больше стало. Не во что было их завернуть. Из больницы привезли их в чужом одеяле. А тут, что хочешь делай. Ну, вот  привезли меня домой.

Ну, фронт очень долго стоял за Островом. Говорили, что крепко немец окопался. Ну, фронт пошел стороной. Связался с партизанским отрядом в стороне от Острова, где Пушгоры, Новоржев. И тем краем и окружили Остров и Псков. Мы ждали по шоссе от Острова, а наши пришли от Острова левой стороной. От Великих Лук до Пушгор вся сторона была, безо власти и была занята партизанами, с левой стороны железной дороги. А по правую сторону были немцы. Тоже тяжело жилось там крестьянам, день — немцы, а ночь — партизаны. Горели деревни каждый день. Конечно, и жертвы были большие.

В 1943 году много поймали немцы партизан. У них связной была Клава Назарова, она жила в Острове. И тогда этих партизан и Клаву Назарову повесили немцы в самом Острове.  Сейчас там стоит памятник Клаве Назаровой. И вот фронт связался с партизанским отрядом и немца погнали ходом. Бежал без порток в одних трусах, кто в майке, а кто и без майки. 21 июля нас освободили от немца. А за день до этого, 20 июля 1944 года была наша разведка. Самолет облетел нашу школу так низко. Я стою и гляжу и лётчик виден. Наклонил самолет-то, вот крышу заденет. И вторая разведка была,- подошел ко мне немец и говорит хорошо по-русски:- Мамаша, брось работу, бесполезен ваш труд, завтра здесь русские будут. А я огурцы полола в огороде. И я спросила: "Куда же нам-то бежать? В лес?" И такой молодой парень. А немцы-то едут без конца. А этот-то был наш, только в немецкой одежде из разведки. К вечеру столь наехало вокруг школы лошадей, места нет. К Латвии то одна дорога, а к школе-то с трёх дорог подъезжали, и от деревни Елино, и от Гольнево, и от Шолдино.

Я стала мужу рассказывать, что мне немец сказал, что здесь русские будут. Да и самолет так низко летел. Поедем мы в кусты, здесь страшно. Вот, запрягли мы коня попова, да и в кусты. А добра-то у нас — всего два мешка сухарей, да поповы вещи. Я взяла на руки Колю, а Аня Лиду и пошли. А через реку-то никак не переехать, всё немцы едут без конца и всё гонят лошадей, один на одного наезжают. Такая суматоха поднялася. Я думаю — не переехать нам. А время-то, солнышко садится, уже к вечеру. Ну вот, переехали мост, уехали за деревню. А там не знали — куда ехать? Небольшая дорога. Мы по ей поехали, да и приехали в тупик. Там поля-то низкие и всё канавы нарыты глубокие. Нам не проехать, надо обратно вертыхаться да и ехать по другой дороге. Я видела, где люди-то ехали. Ну мы не знали, я на этом поле ещё не работала и потому не знала. А по нам пули летят. Мы легли под кусты у канавы да и лежим. А пули-то, пчик, пчик, через нас. Ну, никого не ранило. Нас было шесть человек, я со своей семьей, да баба Маша с козой. Век не забуду. Это помнят и Аня и Петя.

Вот утро, пули не летели. Мы вернулися к деревне и поехали куда все ехали,- в пастбище, в кусты. А когда немцы-то отступали, то ходили, по дворам и резали овец. А соседи тоже видят, дело плохо, и тоже давай резать. Одни зарезали корову, а мне кишки отдали. А я из кишок-то наварила мыла. Продавался камень такой, за тысячу рублей — килограмм. Вот я килограмм купила этого камня. Не помню как его называли ну, такой — пальцем потрогаешь и палец обожгёшь до мяса. И я положила пуд кишок и килограмм камня и варила мыла и вышло сорок кусков. А когда я поехала в кусты-то, мыло-то и забыла взять. Вот утром-то, 21-ого июля я послала дочь Аню:- Сходи за мылом, домой. И она дошла до школы и идёт обратно и говорит. Мама, я боюсь, там сколь лошадей набито, сколь немцев убиты. А ночью-то бомбили и как раз вокруг-то школы и упали три бомбы и как раз ко мне в огород, где полола огурцы. А в школе ни одного стекла нет, только ветер полотенца раздувает. Аня-то пришла, и я сама пошла. Я взяла мыло, иду, а мне навстречу три немца бегут голые. Один в майке и трусах, а второй без майки, голый, а штаны оторваны, по колено. Этот и говорит: "Сколь километров Латвия?" Я сказала: "Пять километров" и показала руку, пять пальцев. Тогда, он просит спичек и показывает мне зажигалку и говорит: "Капут, капут." А они все мокрые, переплывали реку, напрямик бегут. Потом они спросили у женщины, та около дома стояла: "Дай спичек." Женщина пошла за спичками, а они и говорят: "В одиннадцать часов русские будут здесь." А было время семь или восемь утра. И вот идёт женщина со спичками, он и говорит: "Ёб твою мать, давай скорее." А не то сказать — спасибо. Вот так и бежал немец, ему было не до нас. В одиннадцать часов уже слышим из кустов: "Ура! Ура! Взошли на гору в деревню Шолдино." И вот все побежали встречать, кто ждал.

А многие были за немецкую власть, тем не по душе. А староста сразу рехнулся здоровьем, думал, что его сразу расстреляют. Заболел голос, перехватило от испуга. Его в Ленинград отправили, ну там и умер, рак горла. Ну продажных шкур было там много. Сейчас уже умерли, кого я знала. А за неделю или побольше до наших, попа немцы забрали. Он окровинил свою посестру. Она бежит ко мне, а навстречу немец и говорит, капут. А со стороны и говорят, пастырь. Тогда немец заявил в пропаганду и пришли и забрали попа. И дня через четыре пришли и взяли его посестру. Ну она, наверное, чувствовала, что её заберут и принесла ко мне мешок с добром, а что в мешке,- я не глядела, и швейную машину. И говорит:- Пусть конь у вас, походите за ним. Вот так и получилося,- я в лес то на коне и поехала. Пока фронт шёл, нас домой не пускали, погодите, мол, дня три. Потом все домой приехали, пошла тыловая часть.

И стали всех мужчин на фронт забирать. Приехала я в свой угол где жила. Наехали в школу военные и у каждого по бляди, так называли ПФЖ (так называли прифронтовых жен). И они заняли одну комнату под парикмахерскую, во вторую наставили коек спать. И ко мне пришли две бляди и говорят: "Вы здесь живете?" Я сказала: "Да." "Вы, пожалуйста, освободите эту комнату пока на время, а вы, хотя, в сарай." А сарай-то был без стены, а у меня четверо детей и при том маленькие. Я им говорю: "Там холодно, как я там с ними буду." Ну они настаивают, чтобы я куда-то ушла. Тогда я около уборной, где была маленькая кладовая в четыре метра и поселилась. Повесила через балку веревку, принесла люльку и положила ребят. А им ровно было два месяца, как родилися. И поставили в угол сухари, а на матрацы сели и сидим. Я качала ребят.

Вот приехал какой-то, вроде офицера, не помню, и пошёл в уборную. А из уборной была щель к нам в кладовку-то. Ему было, конечно, не ловко. Вышел он из уборной и заходит к нам и говорит: "Что здесь такое? Что за люди?" А я и говорю: "Здесь целая семья, четверо детей и я с мужем." Он спросил:  "А где же вы жили?" Я показала: "Вот моя комната, а меня выгнали  вот эти девушки." И он на них как крикнет: "Что такое? Мы идём освобождать, порядки налаживать, а вы мать с четырьмя детьми в туалет выгнали." Ну им, блядям, и дал жару. Как они забегали. И сказал: "Час сроку, чтобы были освобождены помещения." А мне сказал: "Что не в порядке, напишите мне, что если сломали." Ну, правильно, за час они все выкидали. У них было до самого потолка накладено. А мою дочь они послали ещё: "Девочка, нарви цветов." Аня бегала и им, блядям, цветы рвала.

Дальше, мужа взяли на фронт. Я осталася одна с ребятами. Началася новая власть. Пришли ко мне две учительницы. Надо открывать школу. И говорят: "Вы здесь живете?" "Да." "Будете у нас работать техничкой." А у меня ком в горле застрял, я едва ответила: "Буду, только я не умею, что делать надо." Они сказали: "Вот будете белить да мыть." Значит, я буду уборщицей. Да как я наплакалася. Да всё вспомнила. Как говорится, век пережить, не поле перейти. На своем веку наживешься и в меху.

Стала я работать уборщицей в школе с 1 августа 1944 года. Стали давать паек хлеба, 200 грамм на ребят, а я 400 грамм получала в Острове. Два раза в месяц оставляла ребят одних и уезжала. А конь попа всё у меня. Его берут работать, началися опять колхозы. А я думаю — продам коня и куплю корову. Я его кормлю, навязываю на траву. На ночь домой запираю, а день в колхозе работает. Стали брать уже не спрося, как так и надо. Я сказала: "Коня больше не дам. У меня нет коровы, а дети малы. А конь не колхозный." Я пошла в сельсовет насчет метриков, ребят надо записать, да насчет коня. Что конь попов, я за ним хожу. А у меня нет коровы, и муж на фронте. Тогда он выслушал мои слова и сказал: "Завтра в колхозе будет собрание, подойдите." Я пришла. Собрание кончилося и вот председатель сельсовета и говорит: "Скажите Вы мне, что за конь, чей и кто хозяин этому коню." Вот и говорит председатель колхоза, что конь поповский, ну мы на нём работаем. А председатель сельсовета им говорит: "Вот, гражданка Макарова просит за коня корову. У неё четверо детей." А председатель колхоза сказал: "Она не колхозница, мы дать не можем." Тогда сказал председатель сельсовета: "Она не колхозница, конь не колхозный. Пускай она сама, что хочет, то и делает. Пусть продает и покупает корову." Так и решили.

Вот я пришла домой, а на утро пошла на конюшню. Коня ко мне приводили, как поработают, а сбрую не приносят. Вот я пришла, взяла хомут и седелку, а возжей и нет, кто-то присвоил. Хожу, поглядываю. Нашла и возжи у Леньки Сергеева, тот парень, гляди. Запрягла я коня, взяла Петю с собой, да Лиду. Ане тяжело с двоими-то водиться. Вот и поехала в Латвию. В первый день не нашла, поехала на второй день и купила корову,  да еще восемь пудов хлеба, да два пуда мяса. Да, выговорила коня сена навозить, когда накошу на корову. И согласился хозяин как я сказала. Как мужа взяли на фронт, все стали говорить: "Ахти тошно, как будет Дуська жить, вот пропала-то."

А как раз был такой старичок, бедный. Его вроде придурком считали, а он был не дурак. Вот он и говорит: "Каждый потужит, чтобы тебе было хуже." Вот я его пословицу и сейчас помню. И всё истинная правда. Меня жалели, а коня надо отобрать. Привела я корову в августе месяце, число не знаю. Пошла, опять в сельсовет и говорю: "Как бы покосить на корову, можно по лесу хотя бы." А председатель и говорит, что иди и коси вот туда-то, там мол всё не кошено. Я и пошла туда косить, брала я с собой Петю и Лиду. Петю учила косить, ему был одиннадцатый год. А Лида лежала на кочке. Она была очень плохая маленькая. Накошу травы, да и положу ее. И спит на воздухе-то. Закеркает — посошу и опять спит. А Аня с Колей водилася. Столько я накосила копен и думаю, как бы скорее перевозить. Как увидят, то украдут, пожалеют, как говорил старик. Я скорее в Латвию, взяла коня, да и всё перевозила . Столь много накосила, и на корову и на овцу хватило. Всё в один день доставила сено. Петю научила как воз накладать, а я подавала. Вот так и помогали, пока до школы.

А 1 сентября пошли ребята в школу. Аня в 3-й класс, а Петя в 1-й. В войну-то нигде не училися, стали переростки. Три года пропало. Петю скоро перевели во 2-й класс. Когда они училися, то я с ребятами вожуся. Да, работы хватало. Пока была дома, пряла и вязала, а маленькие сидят в кровати. А до этого то ещё лежали в люльке, а потом в кровати-то сидели. А как кончится учение у ребят, то сразу надо в лес за дровами идти, так и помогали. А потом я стала в колхоз ходить прирабатывать трудодней, всё что-нибудь дадут. Уложу их спать, а сама на работу, а Аня с Петей в школе. Уйду, спят и приду — спят, такие были спокойные. А сколь они спали и сколь плакали — контроля не было. А когда стали подрастать, то негде их оставить. На полу холодно, вода в ведрах замерзала. На постели посажу, а сама за водой пойду. Приду домой — Лида сидит на кровати, а Коля на полу. Коля был сильнее Лиды, здоровый, а Лида плохонькая. Тоже все говорили, умрёт. А вот говорится пословица, живого мёртвым нельзя назвать. А ещё пословица — были бы кости, а тело будет. Вот и моя Лида, были у ней одни косточки и стала крепче Коли. Коля падал с кровати 12 раз, один раз из окна, один раз с печки, один раз с крыльца (он уже это помнит). И всё Бог миловал, ничего не повредил здоровья. А Лида — один раз с печки и один раз её уронили девочки и повредили носик. Так и остался немного неправильный.

Коля и Лида, росли в бедности, игрушек не было. Пойдём на работу огород копать, дам им по чашке, да по ложке, да насыплю зерна или гороху. Вот, сидят, да перекладывают из чашки в чашку, да тут и уснут. Прихожу посмотреть, как мои ребята играют, а они уже спят. Коля спал всегда на пороге, а Лида головой под кровать и попой кверху. Вот скорее их в теплую тряпку заверну, да в люльку, согреются и долго спят. А мне надо было везде, успеть. Печь истопить, и надо было кусок хлеба заработать, и обшить и обмыть и накормить. Приходилося так работать,- за папу и за маму. Ну время у меня было для сна два часа. Я в час ночи ложилася, а в три часа вставала и бралася за работу. По ночам топила печи в классах и в тоже время катала валенки. Мама и есть слово мама. Ну тем я была счастливая - никогда я не болела, это самое счастье. А одежды-то у меня не было и на ребят нечего надеть. Получила я пособие, да пошла в город Остров и купила я на барахолке три одеяла солдатских, да шинель немецкую, да простынь. И нашила всего, Пете костюм, себе юбку, Коле и Лиде по одеялу. Одно одеяло фронтовое было, им укутывалися. А из шинели сшила Ане пальто из верху, а из подкладки сшила себе юбку и кофту на вате. А из простыни сшила две кофты себе и Ане. И начали с этого жить.

От мужа получила письмо, что раненый лежит в госпитале. Ну мне было к нему не съездить. Недалеко он лежал, в Латвии. Конечно, каюся я , а тогда мне тяжело было,- ребята малы, да и скотина на дворе. И Аня мала, с двоими-то водиться. А ведь в школу ещё ходили. А муж лежал два месяца, и опять в ту же ногу был ранен. Очень я сейчас каюся. Два раза его спасла от смерти, а тут не сумела. Надо бы взять обоих ребят и Петю, да идти пешком. А Аня была бы одна дома и ходила бы в школу. Я думала об этом, ну решила,- на Бога. У меня было денег две тысячи, деньги были, дешёвые хотя, а может бы его и отпустили домой. Сказать так, я виновата, этого не сделала, не сходила к нему. И по сиё время думаю об этом. Ну, не вернёшь.