1 сентября 1945 года мы пошли с Маней в четвертый класс, но проучились в этой школе недолго.
В сентябре 1945 года Левандовских постигло несчастье – был арестован Михаил Казимирович. Их соседи давно шептались о том, что скот в их хозяйстве и обилие разнообразных продуктов в доме – не честного происхождения. Следствием было установлено, что при приеме хлопчатника Левандовский делал приписки, а «благодарные» председатели колхозов делали ему подарки. Михаила Казимировича судили, отправили в марыйскую тюрьму, и мне пришлось возить ему передачи. Скот у них конфисковали. Из-за наличия на попечении Ларисы Николаевны усыновленных детей ей оставили одну корову по кличке Манька. Прокормить двух девочек Лариса Николаевна была не в состоянии. Поэтому от красавицы Мани Мамедовой она освободила себя в ноябре 1945 года. Но как? Я до сих пор не знаю. Когда я вернулась в детский дом весной 1947 года, Мани там не было.
Моя семейная одиссея продолжалась. Меня, корову Маньку и своих собак Лариса Николаевна перевезла на станцию Талхатан-Баба той же железнодорожной ветки. Для прописки она сдала в отделение милиции мою справку, данную мне в Доме младенца. Там эта справка с фотокарточкой шестилетки так и осталась. В Талхатан-Баба Лариса Николаевна арендовала у хозяев вторую половину их глинобитного дома. Дом стоял на окраине поселка. Недалеко от него простиралось огромное поле хлопчатника, на котором мне пришлось собирать его сухие стебли. Ими топили стоявшую в комнате печку-буржуйку. Дом был глинобитный, с характерной для Средней Азии плоской крышей, земляным полом и маленьким оконцем. Наша половина состояла из одной комнаты, вход в которую шел через крохотные сени. За перегородкой в этих сенях хранилась солома для коровы. Хозяйский сарай тоже имел вторую половину, в которой Лариса Николаевна держала свою корову и солому для нее. Одна из соседских кур устроила в соломе гнездо и приспособилась нести там яйца. Я собирала их – это был первый способ моего жизнеобеспечения.
В комнате стояла ручная мельница – один на другом два огромных круглых камня с ручным приводом. На этой мельнице мне пришлось перемалывать зерна пшеницы, но чаще ячменя в муку или крупу. Сворачивать верхний камень, чтобы получить муку, у меня не хватало сил, да и в крупу перемалывать зерна мне было трудно. Из муки Лариса Николаевна пекла лепешки на рыбьем жире, которые даже голодная я не могла есть. Кашу мы ели из одной тарелки, второй не было. Она четко делила содержимое тарелки на две части и постоянно предупреждала: «Не лезь на мою половину».
Мне неизвестно, где работала Лариса Николаевна и получала ли она какую-нибудь заработную плату. Знаю, что она была связана с отделением Красного креста и выполняла какие-то поручения по медицинской части. На меня и на себя она получала где-то продовольственные карточки, отоваривать которые приходилось мне. Мы прожили на этой станции чуть больше года, и мне ежедневно, в любую погоду приходилось вставать в четыре часа утра, чтобы занять очередь, дождаться открытия магазина и получать по карточкам хлеб. Тому, кто приходил занимать очередь чуть позже, часто вместо хлеба приходилось получать тесто или муку невысокого качества. Насмотрелась я за долгие месяцы на ясное синее небо, усыпанное звездами, и на улыбающийся кроткий полумесяц. Они освещали мой одинокий путь до магазина. Я была признательна им – с ними я не испытывала страха.
После войны благотворительные организации в разных уголках нашей страны бесплатно раздавали населению ношеную одежду и обувь, которую сердобольные американцы присылали нам по линии Лендлиза. Лариса Николаевна как-то получила в этой организации для меня платье и босоножки на танкетке с тряпичным верхом. Это была моя единственная обувь. В ней я выстаивала многочасовые очереди за хлебом, промерзая в холодные месяцы года не до кости - до костного мозга. Принесенный мной хлеб Лариса Николаевна делила на семь порций: себе, мне и пяти своим собакам. Хлеб для четырех своих собак, обретавшихся на дворе, она передавала мне, чтобы я отнесла его по назначению. Да простят мне те собаки мой грех перед ними! Я прятала этот хлеб в сенях в солому. Когда Лариса Николаевна отправлялась по своим мне неведомым делам, я съедала спрятанный мною хлеб. Это был второй способ моего жизнеобеспечения.
В этих же босоножках я ходила в школу, она была нашим раем. В этом раю нас встречал кудесник, наш учитель - Михаил Васильевич, высокий, стройный, худой, энтузиаст своего дела. На его уроках я впервые почувствовали вдохновение от процесса узнавания нового, неизвестного. Его обучение дарило мне невыразимую радость. Вместе с ним мы с азартом решали арифметические задачи, а он поощрял наши старания составлять четкие, краткие и точные вопросы к каждому действию арифметической задачи. Я и сейчас вижу себя у классной доски, быстро и радостно записывающую вопросы и решения задачи. На уроках русского языка мы из кожи вон лезли, чтобы придумать красивое, но краткое и содержательное предложение. На уроках чтения он учил нас слышать красоту слова, следил за нашим произношением, формировал дикцию. Потом подружки мои часто спрашивали: «Где ты научилась так разговаривать? Тебя нельзя не услышать». Таких оазисов добра и правды среди учителей позже мне посчастливилось встретить немало.
Сколько ни напрягаю память, не могу представить себе даже смутную картину нашего посещения бани или нашего мытья дома в течение всего периода нашего проживания в Талхатан-Баба. Помню, что воду мы покупали. Ее привозили через день поездом, на платформах которого стояли деревянные чаны с прозрачной чистой водой. Ведро воды стоило 20 копеек. Остававшуюся в чанах воду сливали на станции в бетонированный резервуар, поэтому воду можно было приобрести и в те дни, когда не приходил поезд-водовоз. В день праздника крещения (19 января) старались зачерпнуть воды из этого резервуара как можно раньше – эта вода считалась святой, и ее раздавали бесплатно.
Свободное копирование
