Октябрьским утром, когда мы пришли в Институт, нам объявили, что скоро приедет Никита Сергеевич Хрущев. Вскоре нас всех попросили выйти из института и постоять у входа. Здесь, как нам сказали, должен пройти митинг. И действительно, вскоре подъехали автомобили, и из них вышли Лаврентьев, Христианович, Хрущев и Горячев. Были и другие люди, но я тогда практически никого не знал в лицо ни из партийных органов, ни из советских. Не знал в лицо и академиков, и членов-корреспондентов, которые там были в довольно большом количестве.
Никакого митинга не было. Все деловито прошли мимо нас, только Хрущев помахал шляпой.
Когда все скрылись внутри и, видимо, зашли в конференц-зал, нам предложили пройти на свои рабочие места и до отъезда Хрущева их не покидать. Кто-то вслух произнес, что сегодня заработал буфет (его не могли открыть уже больше месяца). Другой сказал, что там продаются бананы и аж 5 сортов колбасы. Я посожалел, что туда нельзя сразу пройти и хотя бы посмотреть на это изобилие. А вот в коридорах было велено не находиться, и поэтому они были пустые.
Двери лаборатории Пашкова – огромного помещения, где стояли испытательные машины, были открыты, и я со своего рабочего места видел, что в коридоре никого нет. Любопытство распирало меня. Минут через пять я выскользнул из лаборатории и поднялся на второй этаж. Двери нашего небольшого конференц-зала были прикрыты, но не плотно, и оттуда явственно слышались голоса. В коридоре никого не было, ни кагэбэшников, ни охраны, и я встал на некотором расстоянии от двери, пытаясь через щель рассмотреть, что там делается.
Вглядевшись, я понял, что Михаил Алексеевич и Сергей Алексеевич рассказывают о строительстве Академгородка и показывают на рельефном плане, который я видел накануне, где и что будет строиться. По ходу доклада Хрущев кидал почему-то недовольным тоном реплики. Две из них я услышал и запомнил.
Первая касалась того, что Институты строились не тесно друг к другу, а были раскиданы по большой площади, и Хрущев упрекал Лаврентьева, что тот не бережет сибирскую землю, что коммуникации растянуты, а это приводит к излишней трате средств.
– Ничего не выйдет, - подумал я, - уже заложены фундаменты почти всех институтов.
Кто-то из присутствующих, возможно, архитектор проекта Академгородка, начал объяснять Хрущеву, почему так спроектировали, но он резко оборвал говорившего. Больше никто не рискнул выступить с объяснением.
Из второй реплики я услышал два слова: «... ворон свистать...» и подумал, к чему бы это?
Оказалось, Михаил Алексеевич показывал Хрущеву, где будет строиться 12-этажная гостиница. Об ее 12 этажах почему-то все говорили с гордостью. И мне, когда рассказывали о строительстве Новосибирского научного центра, почему-с гордостью непременно говорили, что гостиница будет двенадцатиэтажной. Этим как бы подчеркивалось, что могли бы построить и другие «высотные здания», но нам просто это не нужно. Кроме того, после первой реплики Хрущева о том, что надо беречь сибирскую землю, упоминание о строительстве высотного здания, вроде бы подчеркивало, что «сибирскую землю» здесь берегут.
Но правду говорят, что Хрущев был непредсказуем. Столь высокая этажность ему почему-то тоже не понравилась, и он сказал, что-то вроде, «...что вы с ее крыши будете ворон свистать»? Тут же он распорядился сократить количество этажей до восьми. Ослушаться никто не мог, и впоследствии построили именно такую усеченную гостиницу. Она была названа «Золотой долиной».
Мне хорошо был виден в дверную щель Михаил Алексеевич, и я тогда впервые увидел, как его передергивает. Это было, когда Хрущев критиковал проект строительства, а он при этом не мог ответить и должен был слушать и молчать. На лице Михаила Алексеевича появилась смущенная улыбка, и он был очень похож на нашкодившего пацана.
Наверное, и другие ученые, которые стояли рядом, не очень-то соглашались в душе с мнением Генерального секретаря. Что они при этом думали и что они чувствовали, никто не знает. Но я помню свое чувство. Для меня ученый, тем более, академик – был богом, а к Никите, как уже тогда называли Хрущева, я, как и многие люди моего круга, относились без особого пиетета. Это уже был не такой вождь, как Сталин.
Сталин был внешне сдержан и безупречен. У него был грузинский акцент, но он нравился, и обороты речи у него были правильными, а речь интеллигентной.
А про Хрущева знали, что он может публично нахамить любому ни за что, ни про что, подмечали неправильные обороты в его речи. Их было много. И особенно было много украинизмов. А некоторые звуки он произносил с украинским акцентом, например, звук «г», что для литературного русского языка было неприемлемым. А главное, у Хрущева не было ореола непогрешимости, какой был у Сталина. Мы даже допускали, что Хрущев может быть неправ. После Сталина Хрущев выглядел как некоторая пародия на руководителя нашей страны. Но это все же было первое лицо государства, и от него зависело все. Поэтому терпели, и я тоже понимал тогда, что нужно терпеть. Хотя и переживал за Лаврентьева. Мне было очень за него неудобно и почему-то стыдно за все то, что происходило.
Беспокоясь, что меня обнаружат в пустынном коридоре, и у меня будут неприятности, я потихонечку спустился на первый этаж и прошмыгнул к своему столу.
Вскоре Хрущев со всеми остальными уехал, а я снова поднялся в конференц-зал и долго смотрел на макет Академгородка, запоминая, где и что будет.
Сюда пришли и другие молодые сотрудники института и тихо переговаривались между собой. От визита Хрущева все чего-то ждали, но вот он побыл и уехал. И ничего не произошло. Каждый сидел в своей лаборатории и вообще ничего не видел. Разве что в окно, как выходили из машин и садились в машины. Но вслух никто ничего не сказал. Не было принято в те годы, чтобы руководители партии и страны встречались с коллективами людей, выступали перед ними. Только с избранными.
Свободное копирование
