Когда я только начал работать в Музее, там работал реставратором живописи Алексей Квон («Кун», «Конфуций» - так я его называл.) Это Квон отреставрировал «Караван» Волкова и множество работ других художников.
Квон родился в 1932 году на Дальнем Востоке и в трёхлетнем возрасте попал в Каракалпакию вместе со своим депортированным народом.
У Квона была чистая душа ребёнка, таким он и остался до своей кончины. Савицкий, говорил, что Алексей был не от мира сего и что художник Квон – «белая ворона» среди рациональных корейцев Нукуса.
Когда Алексей после развода запил, Игорь Витальевич напоминал нам, что Квона надо спасать от запоев и сам «спасал» его, запирая в Музее. Там-то Квон и написал «Расстрел комсомольцев», свою фундаментальную сюжетную картину. И заслуженно гордился ею. Репродукция этой работы вошла в первую книгу-каталог о Музее.
Помню случай, когда мы с Савицким сначала вели, потом несли, а потом уже я один нёс домой невменяемо пьяного Квона. Я взвалил его на плечи, голова его свесилась за мою спину, а Савицкий семенил сзади, придерживая его голову, и объяснял Алексею, почему нельзя пить. Это было и грустное, и довольно комичное зрелище. Всё же, сделав потрясающее усилие, Квон бросил пить. Это единственный известный мне случай, когда человек перестал пить сразу и окончательно. За исключением одного периода, когда у него начали отказывать лёгкие (он очень много курил) и его матушка, Мария, приносила иногда водку, которая помогала ему дышать. Может быть, поэтому он прожил ещё некоторое время.
После ухода из Музея Алексей прожил годы затворником в своей маленькой пристройке-мастерской с самодельными мольбертом, диваном, стульями. На стуле у окна примостилась полка с книгами по искусству. (Там же была и история искусства Японии, которую ему подарили Виктор и Валя Панжинские.) В этой пристройке Квон, уходя в мысли, занимал руки распутыванием клубков ниток, упражняясь в терпении и сосредоточении, которые помогали ему собирать картины из рыбьей чешуи, а из рыбьих костей – абстрактные композиции
Писал он и обычные этюды на берегу канала Кыз-Кеткен – пейзажи, мальчишек. А когда Квон ездил в аулы на этюды, то написал в один присест изумительный портрет старика-каракалпака с очень лукавым выражением лица. Руки не дописал и поэтому картину срезал по пояс старика. Писал и маленькие натюрморты, буквально с ладонь. Очень много рисовал. Как-то он мне сказал: «В рисунке – я тебе открываю тайну, которую никому не говорил, – важно не то, что нарисовано, а то, что не дорисовано, но должно быть увидено тем, кто смотрит». В его рисунках это есть – намеренные пустоты. Он увидел такие пустоты у Рембрандта, который оставлял их как бы для сотворчества смотрящего. И эта недосказанность и есть одна из тайн мастерства в искусстве.
У Алексея был друг – скульптор Жолдасбек Куттымуратов. Как-то он привёл, чтобы помочь Алексею продать свои работы, каких-то иностранцев, кажется, из Бельгии. Те купили у Квона очень много рисунков и, как говорят, работу самого Савицкого, которую тот когда-то подарил Квону. И всё это – 200 долларов! ? Узнав об этом, я напился и написал отчаянные письма Маринике и в правительство о том, чтобы выкупили в Музей оставшиеся работы Квона, которого так ценил Савицкий, но так эти письма и не отправил.
А Квон на эти 200 долларов купил телевизор, взамен старого. Очень любил смотреть фильмы. Забывался в них. Одно время, до покупки этого телевизора, он несколько лет ежедневно ходил в кинотеатр на один и тот же сеанс. К нему так привыкли, что когда он однажды запоздал, кассирша, киномеханик и зрители выскочили на дорогу, выглядывая его. И начали киносеанс только после того, как он вошёл в зал...
Я приходил к Квону пообщаться, душевно поддержать друг друга. Во время встреч мы говорили о Савицком, обсуждали фильмы, новости, художников, книги, об его училище.
Квон рассказывал о преподавателе училища, легендарном Айзеке Ароновиче Гольдрее, потерявшем в годы блокады Ленинграда жену и двух детей. Гольдрей преподавал в училище Бенькова, сам готовил и приносил для студентов банки охристо- жёлтой краски. Квон вспоминал его засаленные широченные брюки; матрац, которым он укрывался вместо одеяла на земляном полу в снятой комнате; его влюблённость в юную, пышную, рыжую студентку; его перлы-фразы, все из которых заканчивались словами «…это не всё»: «Беньков – это не всё!», «Вы что думаете, что искусство это турник, – это не всё!» и т.п.
Квон рассказывал и про юного Бурмакина, который тоже учился в училище им. Бенькова. Алексей с улыбкой вспоминал и юного студента Бурмакина, тоненького, беленького, который складывал губки в трубочку, когда пел популярную тогда песню: «Край велик Пенджаб, Ты жесток, раджа, Ту, кого так любил, Для тебя, раджа, убил».
Вспоминал Квон и Якушева, парторга училища, который осенью 1952 г. вещал студентам о евреях как о «семитах-«космополитах», «империалистических наймитов!..» и т.д. Студенты слушали этот бред, раскрыв рты, и с ужасом гадали – что же теперь будет с евреем Гольдреем?
После воспоминаний разного рода Квон всякий раз он меня поругивал: «Если взялся за искусство, то делай дело и перестань болтать». Или: «Ты ворчишь, как старик, который никогда не был молодым». Наверное, я и был наивный и глупый «старик».
Матушка Квона угощала меня корейскими вкусностями и очень хорошо ко мне относилась. Наверное, потому что я был одним из тех немногих, которые навещали Алексея. Когда были закупки в Музее - я носил туда рисунки Алексея, а когда он достиг пенсионного возраста - собирал для него документы для оформления пенсии (как оказалось, мизерной).
Свободное копирование
