А 2 января 1948 года началась целая цепь неприятностей в школе. В этот день прихожу я вечером во вторую школу. В кабинете директора находится инспектор роно Мария Яковлевна Хазанова. Еще не старая женщина, по специальности учительница географии, карьеристка и демагог.
Встречают меня очень любезно, поздравляют с Новым годом.
Директор (мягко):
«Вы немного, кажется, опоздали, Анатолий Эммануилович?»
«Да, да, в 116-й школе меня задержали».
Хазанова: «Ну, что ж это такое? Надо сообщить, чтобы не задерживали».
Я: «Да там какая-то идиотская форма отчета».
«А почему идиотская?»
«Ну, что вы, писал какой-то дегенерат. Глупые вопросы: как вы готовились к учебному году летом и так далее. Ну, ладно, пойду на урок».
Иду. В канцелярии меня задерживает секретарь:
«Распишитесь, Анатолий Эммануилович, что вы читали форму отчета».
«Да, да, я ее уже читал в 116-й школе».
Беру в руки и — о, ужас! — замечаю то, чего перед этим не заметил. Форма отчета подписана Хазановой. И характеристика, данная мною автору отчета, целиком относится к ней.
Смущенный, иду на урок. И тут же в класс входит вслед за мной Хазанова. Пришла проверять.
Начинаю урок, как обычно, с опроса учащихся. Это восьмой класс. Предыдущая тема: «В. А. Жуковский». Тема, на которой я отвожу душу.
Спрашиваю девочку — хорошую, начитанную ученицу. Она отвечает:
«В „Светлане“ Жуковский изображает в виде сна Светланы блуждание человека по жизненным путям, где на каждом шагу его подстерегают опасности, где смерть соседствует с духовными порывами (покойник и голубок), и подводит читателя к выводу (далее следует декламация, с выражением читает): „Лучший друг нам в жизни сей вера в Провидение“».
(Она-таки оказалась хорошей ученицей.)
Обследователи (Хазанова и старая учительница Мария Филипповна Шукулева, работающая у нас завучем) беспокойно переглядываются, учитель смущен.
Впоследствии Мария Филипповна говорила:
«Даже в старой гимназии никогда не подчеркивались в такой степени религиозные моменты. Порой казалось, что это урок Закона Божия».
Этот урок сыграл роль убийства в Сараеве. С него начинается целая цепь злоключений, которая в конце концов привела к моему аресту. И, как всегда бывает, трагическое смешивалось с комическим.
Зная, что Хазанова страшно настроена против меня, я решил с ней помириться. С этой целью я обратился к одному учителю, который был известен близостью к ней. Подойдя к нему в большую перемену, я сказал:
«Николай Владимирович! У меня вышла неприятность с Хазановой. Я прочел форму отчета. Ну, отчет, вы сами понимаете, идиотский. Впечатление, что это писал совершенный дегенерат. Я высказал свое мнение Хазановой, но я не знал, что это подписано ее именем, я думал, что это не она составляла. Объясните ей, что я вовсе не хотел ее оскорбить».
«А вы знаете, отчет действительно составлен не ею».
«А кем же? Там же ее подпись».
«Форму отчета составил я. По ее поручению».
Это называется: поправил дело.
Проходят две недели. Носятся неясные слухи. Директор (ныне покойная Татьяна Сергеевна Шибряева) суха, неразговорчива. Подчеркнуто меня не замечает.
Как-то прихожу в школу. В канцелярии вижу полную и пожилую даму ярко выраженной еврейской наружности. Пришла в школу в сопровождении Хазановой. Запираются в кабинете директора. Учителя перешептываются: «Это Коган — инспектор-методист по литературе, по школам рабочей молодежи города Москвы».
Сердце екает. Явно ко мне.
Действительно, директор выходит из кабинета; подчеркнуто корректно:
«Это к вам, Анатолий Эммануилович».
Знакомимся. Инспектор в сопровождении Хазановой направляется ко мне в десятый класс.
Урок. «На дне» М. Горького. С самого начала мадам Коган обращается ко мне:
«Анатолий Эммануилович! Разрешите задать учащимся несколько вопросов?»
И начинается форменный экзамен. По подбору вопросов вижу, что все направлено на то, чтобы меня скомпрометировать. «Что такое социалистический гуманизм?», «Что такое социалистический реализм?»
Вопросы сугубо «идейные» и в то же время схоластические. Ребята не готовились. Экзамен экспромтом. Путаются, сбиваются. Мадам Коган и Хазанова сияют, не скрывают своего торжества.
Затем два урока в восьмом классе. Первый урок в девятом. Сидят у меня все шесть уроков. После окончания уроков — бурное объяснение у директора. Я обвиняю обследование в грубой тенденциозности, в пристрастности. Наконец прощаемся. Выхожу как ошпаренный. Закрыв дверь, улавливаю фразу, сказанную на мой счет вполголоса:
«Да, уж сокровище этот волосатый».
Я в то время носил длинные волосы до плеч — кажется, единственный в Москве. Стал коротко стричься лишь после выхода из лагеря, в 1956 году, когда длинные волосы стали носить все мальчишки Москвы и Ленинграда.
Через три дня являюсь к мадам Коган в гороно.
«Покажите, пожалуйста, акт вашего обследования».
Показывает. Акт начинается с комплимента: «Учитель хорошо знает материал, приводит цитаты наизусть…» («Вот видите, Анатолий Эммануилович, я объективна»). Но что потом! Это настоящий обвинительный акт на десяти страницах.
Меня обвиняют в том, что я сознательно выхолостил все идейно-политические моменты, что я подчеркиваю все религиозные моменты, идеализирую старый строй, занимаюсь низкопоклонством перед Западом (отдаю предпочтение Шекспиру перед Горьким) и т. д., и т. д. Ухожу.
Свободное копирование
