Проснулся рано утром.
Понедельник, 20 августа 1945 года. Моюсь в туалете. Еду… Куда бы вы думали? В Патриархию, к Митрополиту Николаю. Он сейчас из Лондона. Через два дня должен лететь самолетом в Париж. Между аудиенцией у английского короля и приемом у генерала де Голля ему предстоит принять и меня.
Патриархия. В новом помещении, в Чистом переулке. Это в центре старой Москвы. Один из переулков, примыкающих к Пречистенке (теперь улица Кропоткина).
Вхожу. Сразу охватывает атмосфера старинного московского дворянского особняка. Митрополит Николай сейчас принимает.
Прохожу через просторный зал, поднимаюсь по лестнице. Приемная. Здесь меня встречает человек с черной бородкой, в рясе. Бородка, сразу видно, недавняя; движения типичного московского пижона: быстрые, нескладные, суетливые. Речь быстрая. Во всем облике что-то вызывающее, самоуверенное, как говорили в XIX веке, провокантное. Это секретарь Владыки Михаил Зернов (ныне архиепископ Киприан).
Осведомляется о том, кто я такой; скрывается за дверью, чтоб доложить обо мне Владыке. Я пока присаживаюсь в мягкое кресло. Пауза. Мы можем ею воспользоваться, чтобы рассказать о Михаиле Зернове, которому в будущем предстоит сыграть в православной церкви некоторую роль.
Ныне здравствующий Михаил Викентьевич Зернов родился в 1911 году. Следовательно, ему тогда было тридцать четыре года. Коренной москвич. Происхождение чисто светское (ходили слухи, что кто-то из его родителей, кажется, мать была из евреев). Экспансивный, восприимчивый.
С детства, как и я, привержен к церкви. В юности был псаломщиком-любителем. Уж не знаю почему, несмотря на то, что из интеллигентной семьи, систематического образования не получил. Отсюда дилетантизм — всегда и во всем. В юности — очевидно, ввиду полной невозможности в 30-е годы служить в церкви — избирает театральную карьеру. Однако актера из него не вышло. Сначала был помощником режиссера в киностудии, потом попадает в театр имени Мейерхольда, где занимает должность заведующего костюмерным цехом.
Во время войны — артист Театра Сатиры. Сразу после открытия Патриархии начинается обивание порогов.
Он стремится к рукоположению в священный сан. Патриот из патриотов. На военную службу, однако, не стремится, пользуется броней, как актер, а затем, после того, как уходит из театра, сразу рукополагается священником.
Служит в храме Покрова Божией Матери в Черкизове. Одновременно — секретарь Владыки Николая. В качестве такового сопровождает его в заграничных поездках. («Гм! Гм! Почтеннейший», — как говаривал в таких случаях Ленин.)
Человек крикливый, суетливый, энергичный, но не злой. Никому зла никогда не делал. Покричать, поругаться, пошуметь, а потом помириться. Никто, насколько мне известно, из-за него никогда не пострадал. Видимо, сердце доброе. И за то спасибо.
Дальнейший путь его такой. Настоятель открытого в 1948 году храма Скорбящей Божией Матери на Большой Ордынке. Благочинный, затем в 1961 году, после пострижения в монашество с именем Киприан, рукоположен во епископа Дмитровского. Управляющий делами Московской Патриархии. В качестве такового (благодаря своей поразительной бестактности) приобрел себе уйму врагов (в том числе Митрополита Пимена, нынешнего Патриарха).
Благодаря этому в 1964 году отправляется на покой. Затем всплывает в качестве экзарха Западной Европы, с пребыванием в Берлине. Затем в 1968 году отставляется от всяких должностей, считается архиепископом на покое, настоятельствует в храме Скорбящей Божией Матери на Ордынке.
Изредка выступает с верноподданническими декларациями. Но самая манера политического приспособленчества у него своеобразная, унаследованная от 20-х годов. То вдруг заявит, что религия может существовать только в Советском Союзе и больше нигде. То вдруг с церковной кафедры, вспомнив свое театральное прошлое, провозгласит, что социалистический реализм — единственно правильный метод в искусстве. То вдруг заявит, что Солженицын — «именующий себя писателем». (Где уж ему до великого служителя Мельпомены Зернова!)
Это не тот стиль, который нравится советскому бюрократу. Ему больше по душе подобострастный, исполнительный, аккуратный чиновник. Говорить надо как можно меньше, — лучший чиновник тот, кто ничего не говорит, а речи читает по шпаргалке. Вероятно, поэтому Владыке Киприану явно не повезло, и, несмотря ни на что, он остается за флагом. Это все было потом, но тогда, в 1945 году, он был полон лучших надежд на будущее.
Выйдя от Владыки, он быстрым шагом направился ко мне, пригласил в кабинет. Вхожу. Навстречу — улыбающийся Митрополит:
«Здравствуйте, Анатолий Эммануилович!»
В последний раз видел его перед войной: бледного, усталого, нервного, в штатском. Теперь он довольный, сияющий, в черной добротной, прекрасно сшитой рясе.
На лице торжество. Видно, что ему приятно видеть человека, который знал его и не в столь торжественные моменты.
Расспрашивает, откуда, куда еду. Говорит: «Слышал мельком, вы были диаконом у Введенского». Говорит о Введенском:
«Да, да, как же. Я думаю, дело с ним наладится. Мы ведем переговоры. Сначала он хотел быть принятым обязательно епископом, — теперь как будто стал уступчив. В общем, большой человек».
Мне на прощанье было сказано:
«Если будут какие-нибудь затруднения в гражданском плане или тем более в духовной среде, можете рассчитывать на нашу дружбу».
Свободное копирование
