Глава седьмая
Кошмарный век
И наступила послевоенная эпоха. Эпоха наивысшего сталинского могущества.
Это время мне представляется кошмаром.
В вагоне, по пути в Москву, когда достигли Оренбурга, мной овладело, однако, неожиданно радостное чувство. Русская лиственница, рябина, осина, березка. Хмурое дождливое небо. Деревянные избы. Россия.
За два года, проведенных в Средней Азии, я соскучился по ней страшно, почти как сейчас, под старость лет, когда я разлучен с родной землей навсегда. И вместе с тем загадка. Что ждет меня здесь? Невольно вспомнился на этот раз не мой, а пушкинский стих:
«Стремглав, не помня ничего,
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба с неведомым известьем,
Как с запечатанным письмом».
(А. С. Пушкин. «Медный всадник», ч. 2)
И вот приехали. На Рязанский вокзал.
На метро. Надо на Павелецкий. Оттуда мальчик поедет на Елец. На вокзале бестолочь. Ничего не разберешь. К кому обратиться, чтобы посадили мальчика в санитарный вагон?
Влетаю в комнату, где на дверях написано: «Начальник вокзала». Огромное помещение. За столом молодой железнодорожник. В комнате много народа. На меня начальник смотрит с недоумением. Напротив зеркало. Вижу свое отражение. Смуглый, с желтым загорелым лицом, восточного типа, с взъерошенными волосами, с прищуренными глазами (очки я разбил дорогой), в кожаной куртке и белой майке восточный человек.
В глазах начальника вокзала смешанное выражение любопытства и некоторого опасения. И вдруг осеняет: «Я депутат Верховного Совета Кара-Калпакской республики! (Как это мне пришло в голову, до сих пор не понимаю.) Еду из Средней Азии с больным парнем. Парня надо немедленно посадить в поезд. Он едет к матери в Елец».
И вдруг лицо начальника становится любезным: «Пожалуйста, пожалуйста!»
И тут же зовет сестру из санитарного отдела. Та также страшно любезна. Немедленно забирает Витю, сажает в вагон.
Я вздыхаю спокойно. Одно дело сделано.
Иду в баню на Таганке. После бани решаю ехать к родственникам. Сначала на Остоженку, к тете Гуте, бабушкиной сестре. Больная, безногая, не встает с постели. За ней ходит женщина, которую она прописала у себя. Живет на грошовую пенсию.
Меня принимает радушно. Хочет угостить. Но ничего нет. Даже кусочка сахара. Прощаюсь с ней, чтоб не утомлять больную.
Иду дальше. Несколько кварталов. Еропкин переулок. На углу Еропкина и Пречистенки в великолепном доме живет мой двоюродный дядя, кузен отца, Борис Яковлевич Василевский, женатый на старой москвичке (когда-то очаровательной) из старой московской купеческой династии, умнице, тонкой женщине, но очень практичной.
Теперь она художница. Дядя — инженер путей сообщения. Но сейчас не у дел. Недавно вернулся из лагеря, с Дальнего Востока.
Принимают радушно. Спрашивают, где остановился. (В голосе чувствуется тревога.) Я с беззаботным видом знатного путешественника говорю, что в общежитии для командировочных. Это опять ложь, такая же, как о каракалпакском депутате: на самом деле ночевать мне решительно негде.
Вздох облегчения. Светский разговор. Расспросы об отце. В 11 часов целую ручку у хозяйки, целуюсь с дядей (он, бедняга, сам здесь не хозяин, лагерник, в жениной квартире). Еду в метро на Павелецкий.
Прохожу в пассажирский зал. Полно. Нигде ни одного свободного места. Где провести ночь? Не на ногах же. В центре два огромных мраморных идола: Ленин и Сталин. Под ними свободная площадка, но очень узкая. Пустая. Никто не решается занять. Подхожу. Несколько отодвигаю в сторону одного из идолов (с рукой, засунутой за борт мундира). Ложусь у его ног. Под головой жестко. Снимаю с себя кожанку, подкладываю под голову. Тут же засыпаю.
Воров не боюсь. Воровать нечего. В кармане 5 рублей. Вещей нет. На себе кроме кожанки майка и штаны. Небольшой сверток со сменой белья. Все. Порой шучу: «Я беднее Диогена. Он говорил: „Все мое ношу с собой“. А я все мое ношу на себе».
Свободное копирование
