Здесь следует рассказать о том, кто такой был Десницкий. Василий Алексеевич, как и Николай Павлович Каноныкин, и как очень многие наши филологи, был сыном священника Нижегородской губернии и также окончил Духовную семинарию. Затем он поступил в петербургский университет и еще на студенческой скамье вступил в социал-демократический кружок. С этого времени начинается его тесная дружба с Алексеем Максимовичем Горьким. Примкнув к Большевикам, он сблизился также с Плехановым и Лениным. Эмигрировав в 1906 году за границу, председательствовал поочередно с Даном на IV объединительном съезде социал-демократической партии в Стокгольме. Он — от большевиков, Дан — от меньшевиков. В это время приобрел широкую известность под партийным и литературным псевдонимом «Строев». Однако перед войной вернулся на родину, порвал с Лениным и занял, как и Горький, четко выраженную позицию обороны отечества. После Февральской революции Василий Алексеевич стал основателем группы «Новая жизнь», секретарем редакции (фактическим редактором) и одним из главных лидеров группы. После Октября он ушел в научную преподавательскую деятельность. Организовал совместно с Горьким наш институт, был заведующим кафедрой мировой литературы и деканом филологического факультета (на дневном отделении). Перед этим-то человеком я предстал через несколько дней после означенного инцидента.
Это было дождливое, но теплое майское утро. Я быстро поднялся по лестнице и вошел в деканат. Первое, что я увидел, — свое отражение в зеркале. Я повзрослел и возмужал. Мне уже шел 23-й год. Зеркало отразило фигуру молодого учителя, аптекаря или часовщика — в очках, некрасивого, еврейской наружности, но нос картошкой, унаследованный от матери, и с небольшими баками, которые я отрастил для солидности. Секретарь ввела меня в кабинет декана. За столом сидел, пощипывая седую бороду, суровый старик в синих очках, по стенам сидело около десяти преподавателей (из них 4 — Троицкий, Касторский, Богородский и Каноныкин — сыновья священников, бывшие семинаристы, а один — профессор Троицкий — даже окончил Духовную Академию, профессор античной литературы граф Иван Иванович Толстой, старая представительная дама Е. С. Истрина, вдова известного академика, Гейман; остальных трех не помню). Увидев такую компанию, я сразу возликовал духом: «ворон ворону глаз не выклюет». Перед этим, по обыкновению, я сходил к Скоропослушнице и поставил свечку. Надо сказать, что я представлял себя в роли маркиза Позы и приготовил пламенные речи. Весь почтенный синклит на меня смотрел со снисходительным любопытством. Гейман чувствовал себя неловко, избегал встречаться со мной глазами, недовольно пожимал плечами. Василий Алексеевич начал «допрос»: «Итак, Вы придумали комплекс Гамлета. Что это такое?» Я начал говорить, но Десницкий меня перебил на третьем слове: «Вы английский знаете?» «Нет». «И все-таки занимаетесь Шекспиром? Что Вы читали Шекспира?» «Я читал всего Шекспира». Он тут же учинил мне экзамен, но сбить меня на Шекспире не удалось. Я его знал неплохо. «А в каком издании Вы читали Шекспира?» Я замялся: «В красном сафьяновом переплете». Десницкий (резко): «Что значит „в красном сафьяновом переплете“? Я могу телефонную книгу переплести в сафьян». Я: «Кажется, издание Гербеля». Десницкий: «Иллюстрированное?» Я: «Да». Десницкий: «Плохо читали. Иллюстрированное — Брокгауза и Эфрона». И начал меня гонять по изданиям. Сбил. Смущенно я замолчал. Каноныкин спросил: «Поставим вопрос на кафедре?» «Никаких кафедр. Кафедре и без этого есть чем заниматься! — (ко мне) — А Вы зарубите себе на носу, что в аудиторию приходят не для споров. А если у Вас есть какие-то сомнения, подойдите потом к преподавателю. А свои задушевные мысли изложите мне письменно, тогда поговорим. — (к Гейману) — Ну, и у Вас, может быть, тоже были элементы раздражения? (Гейман молчал).
Это бывает. До свидания, товарищ Левитин». Только много позже я понял, как многим я обязан Василию Алексеевичу; если бы дело было поставлено на кафедре (кафедра состояла из 120 человек, из которых половина была коммунистов, а четверть работников, вероятно, были секретными сотрудниками НКВД), мой арест был бы неминуем. Десницкий же потушил это дело в самом начале, придал ему характер обыкновенной мальчишеской выходки. Видимо, пристыдил он и Геймана. Тот после этого держался со мной с исключительной, несколько утрированной любезностью, здороваясь, снимал шляпу первый. Но всегда, говоря со мной, отводил глаза.
А сколько людей погибло в лагерях даже за гораздо меньшее, да и вообще без всяких оснований. Хочется в заключение этого рассказа перефразировать Белинского: «Хорошо иметь дело с Василиями Алексеевичами (с порядочными людьми). И да пошлет Господь всем моим друзьям, коллегам, ученикам в России побольше на их жизненном пути Василиев Алексеевичей». У Белинского: «И да пошлет Вам, читатель, Бог на Вашем пути побольше Максимов Максимовичей».
Этот инцидент показывает, что и в те страшные времена много было людей, оставшихся чистыми и незапятнанно сохранивших свою честь.
И здесь же расскажу о другом подобном случае. В 1940 году, в страстной четверг, после окончания всенощной с чтением Двенадцати Евангелий, в Николо-Морском соборе ко мне подошла молодая женщина и спросила: «Скажите пожалуйста, Вы учитель литературы и классный руководитель 10 класса 4-й школы?» Я ответил: «Это неважно, здесь я молящийся». Как потом оказалось, это была сестра моего ученика, секретаря школьной комсомольской организации. Одного ее слова или слова ее брата было достаточно, чтоб я был уволен с записью в трудовой книжке: «Уволен как не заслуживающий доверия». Такая запись означала остракизм, невозможность поступить на работу куда бы то ни было, и как финал — арест. И это слово сказано не было.
Свободное копирование
