Но в целом, на мой взгляд, ужасы ссыльной системы преувеличивают. До революции, по рассказам, было ужасно. Каторжников в те времена, включая ссыльных, держали в кандалах, чего сейчас не делается. Нынешние власти не использовали кандалов, наручников или тюремную униформу, ни в одном случае, который мне известен. Но даже до революции, согласно книгам, что я читал по этой теме, большинству политических ссыльных предоставляли значительную свободу передвижения, примерно как и ссыльным сейчас. Если они хорошо себя вели, даже в царское время им разрешалось поступать на работу, чтобы дополнить скудное правительственное содержание, и они жили у крестьян, в городах, городках или деревнях Сибири, навещали друг друга.
Некоторые из них даже были в дружеских отношениях с царскими чиновниками, обменивались визитами, согласно достоверным рассказам о тех днях. Я никогда не видел ни малейших признаков дружелюбия между советскими чиновниками и ссыльными.
Однако, при чтении книг, написанных ссыльными до и после революции, становится очевидным, что ссылка — ужасное испытание для каждого. Почему? Прежде всего, никакому человеку не может быть приятно, когда его высылают с позором, отрывают от семьи, друзей и старых связей, заставляют годами жить в отдаленной части страны, выполняя рутинную работу за ничтожное жалованье. А это точное описание жизни среднего ссыльнопоселенца в России наших дней.
Есть и еще одна причина, мне кажется. Ссыльные большей частью происходят из города; лишенных собственности крестьян не ссылали, а отправляли в трудовые лагеря. Городские жители, непривычные к жизни в неразвитой отдаленной местности, конечно, несчастливы. Читая описание периода ссылки у Троцкого, например, я не испытывал к нему симпатии, хотя было очевидно, что он считал себя страдальцем, как лишенный ярких городских огней и политических маневров. Что касается меня, я бы с большим удовольствием жил в местах, куда его сослали, чем в современных городах, и жалеть его не мог.
Слово «ссыльный» и все, что с ним связано, вызывает ужас в умах американцев, который куда меньше чувствуется у советских граждан, я убежден. Они так привыкли к шатаниям собственных властей, при этом и предшествующих режимах, что принимают как должное обращение, которое возмутит американца.
Один мой друг познакомился с русской семьей и понял такое состояние ума. В семье была дочь девятнадцати лет, которая иногда высказывалась о правительстве несколько критически. Старая дама, притворявшаяся другом семьи, однажды услышала ее и сообщила в полицию. Полиция пришла в семейную квартиру посреди ночи, как они обычно поступают в таких случаях, забрала девушку и дневник, что она вела с пятнадцати лет.
Девушку продержали два месяца в московской тюрьме для подозреваемых в политических преступлениях, и в течение этого времени семье не разрешали поддерживать с ней связь. Наконец, мать вызвали и разрешили ей свидание с дочерью на двадцать минут. Девушка сказала, что, по мнению полиции, у нее «контрреволюционные настроения», и ее сошлют на два года. Мой друг, говоря с матерью, спросил: «Что вы подумали о таком наказании?» Мать ответила совершенно серьезно: «Мы были рады, потому что дочь получила только два года административной ссылки; ее могли упечь в концентрационный лагерь».
Собственно, не так уж велика разница, по моим наблюдениям, между обращением со ссыльными и с теми, кто считается на свободе. С американской точки зрения все советские граждане как будто условно освобожденные, особенно с тех пор, как восстановили старую царскую паспортную систему. У каждого гражданина должен быть паспорт, который периодически регистрируется в полиции; он должен предъявлять свои «документы», где только ни появится. Ему следует получить специальное разрешение, чтобы переехать из одной части страны в другую, и зарегистрироваться в полиции, когда приедет.
Только при исключительной репутации у властей ему разрешается выехать из страны; лишь несколько сотен человек в год получают такое разрешение.
Американский друг рассказал мне о разговоре с одним из русских служащих. Ему случилось упомянуть, что он никогда не заводил американский паспорт, пока в двадцать пять лет не собрался за границу. Русский был поражен и переспросил: «Вам правда не нужен паспорт, если вы не собираетесь за границу?» Американец кивнул. Русский казался озадаченным. «Не понимаю, — сказал он. — Если паспорта нет, как же полиция следит за вами?»
На практике нет большой разницы между советским гражданином, сосланным на поселение в провинции, и гражданином, которому отказано в поселении в больших городах европейской России. Один знает, что не может никого навестить или жить в некоторых городах, и это, наверное, тяжело, если его семья там живет. В результате мужья и жены, родители и дети часто разделены годами. Но то же самое происходит, в меньшей степени, при паспортной системе, когда власти могут отказать любому гражданину в позволении жить в перенаселенном городе. Я знавал случаи, когда мужу или жене запрещали присоединиться к остальной семье под предлогом, что нет больше места.
В любом случае, если семейные связи достаточно крепки, муж или жена последует в ссылку, либо они воссоединятся в провинции, если невозможно обоим получить разрешение жить в каком-нибудь привлекательном городе.
Власти никогда не отказывают в разрешении покинуть город, хотя чиновник может утратить пост в бюрократической системе, если он оставил ответственную работу, где его непросто заменить, только ради семьи.
Чиновники в этом отношении совершенно бездушны, по крайней мере, с нашей точки зрения. Один мой друг рассказывал о бывшем аристократе, которого арестовали при общем поиске подозреваемых в Ленинграде в 1934 году. Его держали в тюрьме два месяца, а затем полиция сказала, что против него ничего нет, и отпустила. Он вернулся в свою квартиру и стал искать жену, о которой все это время ничего не слышал.
Квартира была пуста, жены нигде не было. Кто-то взломал квартиру, пока хозяин был в тюрьме и украл большую часть вещей. Это его не так волновало, но жену он очень любил и посвятил все свое время поискам. В Ленинграде следов не нашлось, и наконец, он приехал в Москву, где узнал, что ее сослали в Среднюю Азию. Он немедленно послал ей телеграмму, что приедет как можно скорее, и начал готовиться в дорогу.
Некий советский чиновник как-то прослышал, что он собирается делать, и вызвал его в свой кабинет.
— Вы, наверное, не разобрались в ситуации, — сказал чиновник. — Полиция вас оправдала, и больше никакого беспокойства вам не причинят. Вас дожидается хорошая работа в Ленинграде или здесь, в Москве. Вы много пользы принесли нам в прошлом, и мы проследим, чтобы вы продвинулись выше. При таких обстоятельствах вам незачем ехать в Среднюю Азию.
— Но там моя жена, — отвечал ленинградец. — Ее сослали и не разрешат вернуться в европейскую Россию еще несколько лет. У нее слабое здоровье, и я о ней беспокоюсь. О ней надо заботиться, мне надо ехать.
Советский чиновник потряс головой.
— По-моему, вы совершаете глупость, товарищ, — сказал он. — Вашу жену заклеймили как ссыльную, а вас целиком и полностью оправдали. Вы потеряете расположение властей, если к ней поедете, и никогда не продвинетесь далеко, оставаясь с ней. Лучше сразу порвать с прошлым.
Ленинградец спокойно ответил:
— Жена значит для меня больше, чем карьера, или расположение властей.
Чиновник пожал плечами.
— Значит, вы не такой человек, какой мы думали. Езжайте в Среднюю Азию, пожалуйста.
Свободное копирование
