Идти в ученики, когда у тебя трое детей на руках, дело, конечно, не из лёгких. Костя попробовал уговорить перейти вместе с ним на Электрозавод и Клаву, но та наотрез отказалась, и Костя понял, что Клава не уйдёт с фабрики хотя бы только из-за своих подружек по шпульному цеху, с которыми у неё сложились за несколько лет общей работы чисто женские и поэтому навсегда нерасторжимые отношения.
Поначалу Сигалаеву не совсем повезло — он попал в бригаду, где ему, несмотря на его возраст, хотели было навязать (как было принято по старинке всегда поступать с учениками) роль мальчика на побегушках: сходи в инструменталку за гайками, подмети пол на участке, промой в керосине болты, в обеденный перерыв слетай в магазин на Введенскую площадь и т. д.
Но когда в цеховые организации пришли из отдела найма сигалаевские документы и с ними познакомились (многодетный отец, участник гражданской и царской войн, ткач высокой квалификации, пожелавший изменить профессию в соответствии с задачами момента, — прямо так Костя и написал в заявлении), его вызвал к себе парторг цеха поговорить по душам.
— Интересно, интересно, — улыбаясь, говорил парторг Алексей Иванович Заботин, разглядывая Костю Сигалаева, — вот ты, оказывается, какой парень. А кто же тебя к этим ханыгам шелудивым в бригаду направил?.. Сменный мастер? Ну, он и сам от них недалеко ушёл. Придётся это дело поправлять. Не такой ты человек, по бумагам твоим понимаю, чтобы болты в керосине мыть и метёлкой махать. Поставим-ка мы тебя в подручные к Мите Андрееву — он специалист высшей марки, своё клеймо имеет. И человек хороший, с обхождением.
— Спасибо, — коротко поблагодарил Костя.
— Он тебе сразу понравится, да и ты ему понравишься, — продолжал Заботин, — что-то у вас общее есть, по глазам твоим вижу. Я это сразу заметил, как только ты вошёл.
Костя смущённо развёл руками, как бы говоря, что ничего, мол, такого особенного в нём нет, чтобы сразу понравиться своему будущему наставнику.
— А теперь вот что скажи, — откинулся Заботин на стуле. — Почему именно наш завод выбрал? Чем он тебя привлёк? Только не повторяй то, что в заявлении написал.
— Всё сразу не скажешь, — задумался Костя. — Ну, во-первых, потому, что живу тут неподалёку…
— А где живёшь-то?
— В бараках, около Преображенского кладбища.
— Это напротив свалки, что ли?
— Прямо окна на неё выходят.
— Ну, дальше.
— А во-вторых… ну, просто завод у вас хороший, большой, людей много. А я люблю, когда на работе людей вокруг много. Уверенней себя чувствуешь.
— А в-третьих?
— А в-третьих… не знаю. Ничего нету в-третьих. Я в заявлении про всё написал.
— Ну а всё-таки?
— Новое дело у вас здесь, понимаешь, товарищ Заботин… На завтрашний день наведённое. Ленин ведь говорил, что электричество по всей России будет. Ну а как же, думаю, не подсобить новому делу?.. На фронте я много таких слов слышал. А вернулся — опять в старую прядильню полезай, так, что ли? А, думаю, пропади ты всё пропадом! Надоело. И вот к вам подался.
Заботин с любопытством наблюдал за Сигалаевым.
— Всё правильно говоришь, — сказал парторг, когда Костя замолчал. — Но положение у тебя сложное. Трое детей всё-таки. Жена-то работает, кажется?
— Работает.
— Детей поможем устроить. Младшую — в ясли, старших — в детский сад.
— Спасибо.
— Мы обязаны тебе помогать, дорогой товарищ Сигалаев. Ты за Советскую власть воевал.
— Раньше-то что-то никто не помогал…
— Раньше ты на маленькой фабрике работал, у них возможностей нету. А у нас возможности есть. Наш завод не хуже другого миллионера капиталами ворочает.
На том они тогда и расстались.
А на следующий день Костя познакомился с Митей Андреевым. Митей оказался среднего роста, красивый, плечистый старик лет шестидесяти пяти, с твёрдой шершавой рукой, голубыми крестьянскими глазами и несколько застенчивыми, но чёткими движениями. В молодости он, очевидно, был роскошным блондином — даже и сейчас волнистые его белокурые волосы, хотя уже и сильно поредевшие, были аккуратно причёсаны набок.
Вообще Митя был больше похож на профессора, чем на слесаря. Он был одет в хорошо отглаженный чёрный халат, подпоясанный широким поясом из такого же чёрного материала. Из нагрудного кармана халата торчала металлическая линейка и кронциркуль. Под халатом была тёмно-синяя рубашка и фиолетовый галстук. Окончательное сходство с профессором придавали очки в металлической никелированной оправе. (После расхристанных, до пупа расстёгнутых слесаришек в навсегда замасленных бушлатах и затёртых до свинцового блеска робах подходить к новому учителю было даже как-то боязно.)
Остановившись шагов за пять, Костя почтительно поздоровался и назвал себя. Митя взглянул на него поверх никелированных очков, положил на верстак фигурные резцы, подошёл к будущему своему ученику и протянул руку.
— Ну, будем знакомы, — сказал он приятным, спокойным голосом. — Мне о тебе Заботин сказал.
— Как вас по отчеству называть? — спросил Костя. — Дмитрий…
— Без отчества, — махнул рукой Митя. — Я до революции без малого сорок годков без отчества прожил, а потом уж и переучиваться не стал. Зови просто Митя, и дело с концом.
— Неудобно всё-таки без отчества, — развёл руками Костя.
— Мне удобно, — улыбнулся Митя, — я привык. Оно так проще.
Он вернулся к верстаку и подозвал к себе Костю.
— Ты из ткачей, что ли, будешь?
— Из ткачей.
— А чего сбежал с ткацкой-то?
— Разонравилось, — пожал плечами Костя.
— Бывает, — кивнул Митя, — дело хозяйское. Отсюдова не сбежишь?
— Не хотелось бы…
— А почему такой рыжий?
— Такой уродился.
— А звать как?
— Константин.
— Ну, вот и хорошо. Ты — Костя, я — Митя, на том и поладим.
На том они действительно и поладили, и с тех пор на долгие годы Костя Сигалаев забыл о своём отчестве и на заводе и дома.
— Ты вообще-то кроме ткацкого какому ремеслу ещё обучен? — спросил Митя в первый день их знакомства.
— Если по совести говорить, больше никакому, — грустно признался Костя.
— А по плотницкому делу или, скажем, по столярному кумекаешь?
— Самую малость.
— А мне поначалу много от тебя и не надо. Молоток в руках держать умеешь?
— Приходилось.
— Тогда вот чего. Бери вот эти пластины, бери ручник и отбивай их с обеих сторон. А я пока лекало сделаю, форму. А потом пойдём на пресс и заготовки из этих пластин будем давить.
— А для чего они, заготовки?
— Ишь ты какой шустрый! — засмеялся Митя. — В первый же день всё узнать хочет! Нет, братец, ты сначала за мной годик, другой ящик слесарный поноси, а уж на третий год я тебе секрет открою, как мокрую морковку на сухой шпиндель подавать. Ха-ха-ха!
Костя обиженно молчал. Старик показался ему человеком отзывчивым и доброжелательным, и вот опять — те же самые шуточки, которыми он по горло был сыт у «шелудивых».
— Ладно, не обижайся, — примиряюще сказал Митя. — У нас, у мастеровых по железу, старшие всегда над младшими в первый день большие насмешки делают. Привыкай. Главное, только чтобы злобы большой не было, а так — чего ж не посмеяться? Дело живое.
Минут через сорок двинулись на пресс. В кузнечном отделении к Мите подошёл невысокий человек в кепке с синими очками, в большом, до полу, клеёнчатом фартуке и заорал Мите что-то прямо в ухо.
— А где он, Парамонов-то?! — тоже заорал в ответ Митя прямо в ухо человеку в фартуке.
— Да по начальству кудай-то уволокли, пёс бы их драл! — орал клеёнчатый фартук.
— Ладно, сейчас встану! — откричал Митя и быстро сложил в сторону свой инструмент.
Он подошёл к Косте и уже нормальным голосом сказал:
— Подсоблять надо «глухарям». Человека у них с молота сняли, на какое-то собрание потащили, а тут суточный заказ стынет.
Что уж здесь произошло с Костей Сигалаевым — он и сам потом объяснить не мог. Видно, захотелось ему произвести впечатление, показать свою смекалистую солидность и хозяйскую рассудительность — что он, мол, не просто ученик, а человек опытный, со стажем, хотя и по другому производству.
— Чего ж подсоблять-то? — важно возразил Костя. — А своё когда сделаем? Кто за нас наше-то будет работать?
Митя Андреев поверх очков с удивлением посмотрел на строптивого ученика.
— Э, ткач, а ты, видать, хреновый мужичонка, — покачал головой Митя. — Хотя чего ж с тебя взять, ткач — он и есть ткач. У вас, видать, каждый за свою нитку только и держится.
— Да я не в этом смысле, — спохватившись, пытался исправить положение Костя, — я…
— А у нас, металлистов, закон другой, — прищурился Митя. — Если просят подсобить, значит, своё откладывай, а других выручай.
— Да у нас тоже такой же закон, — с досадой на самого себя торопливо заговорил Костя, — я только…
— Ну, вот чего, — строго оборвал его Митя, — я сейчас на молоте работать буду, а ты стой рядом и наблюдай. Я тебя и на кузнеца обучу. Нашему брату не только своё ремесло знать надобно, но и другие понимать, чтобы своё лучше шло.
Он проворно скинул свой аккуратный халат, рубашку и галстук, надел фартук, кепку с защитными очками, взял из угла большие клещи и пошёл к молоту, Костя послушно плёлся за ним.
Митя сноровисто попробовал молот, выхватил клещами из груды лежащих на полу раскалённых болванок первую тупорылую чушку, нажал педаль — поднял механическую кувалду, с натугой положил болванку на наковальню, отпустил педаль — ударил кувалдой по чушке (она брызнула окалиной, сплющилась, а ведь молот ухнул, будто крякнул, присел всей своей многотонной громадой), поднял кувалду, перевернул болванку, ударил её с другой стороны, потом ещё с двух сторон и, ловко притопывая ногой по педали, словно пианист, нажимающий педаль рояля при быстрой игре, несколькими короткими взмахами многопудовой кувалды придал бесформенной ещё несколько секунд назад чушке законченный вид готового изделия.
Подручный кузнеца Парамонова (которого позвали на собрание) плоскими клещами выхватил изделие из рабочей камеры молота, сунул в канаву с первой смесью (облако рванулось вверх из канавы), потом во вторую (лёгкий пар с шипением поднялся из второй канавы) и опустил окончательно остывать в третью.
А шестидесятипятилетний Митя Андреев, будто танцуя одной ногой на педали трепака, уже бил и бил, быстро поднимая и опуская кувалду, по второй болванке, потом по третьей, четвёртой, пятой… Он был похож со стороны на лихого и знающего себе цену плясуна, который, понимая, что перепляшет всех, не торопится вступить в круг, а только, картинно выставив вперёд одну ногу, лишь притопывает ею по полу, не отрывая пятки, как бы приглашая всех убедиться в том, что даже это скупое движение одного носка его правого сапога имеет большую эстетическую ценность.
…Управившись со всей партией болванок, Митя утёрся рукавом и, подойдя к висевшему на длинной верёвке чайнику, опрокинул его на себя и долго пил из носика, двигая вверх-вниз острым кадыком.
Потом переоделся, взял инструмент и кивнул Косте головой — топай за мной.
Они простояли у пресса, выдавливая из пластин по вычерченному Митей лекалу заготовки, ещё часа три. Костя несколько раз возвращался к верстаку, отбивал новые пластины, подтаскивал их к прессу, а Митя Андреев, уставший и молчаливый, всё давил и давил новые фигурные заготовки, отмечая каждую своим личным клеймом.
Задержавшись в цехе после окончания смены часа на полтора (отвозили заготовки на тележке на склад, упаковывали их в тару, сдавали инструмент, убирали верстак, остужали разогревшийся пресс), Митя и Костя помылись потом в умывальной, переоделись из рабочей одежды в свою, посидели и покурили в гардеробной и вышли на длинный и пологий заводской двор. Всю дорогу до проходной шли молча и, только гулко пройдя через приземистый тоннель входной крепостной башни и выйдя на Электрозаводскую улицу, остановились.
— Пивка бы сейчас хорошо холодненького, а? — весело глядя на Костю, предложил Митя. — По кружечке, по второй, а?
— Можно, — неопределённо высказался Костя.
— Не можно, а нужно, — твёрдо сказал Митя. — Пошли.
У пивного ларька на Большой Семёновской взяли четыре кружки, и Костя полез было в карман за деньгами, но Митя остановил его.
— Куда поперёк батьки лезешь? — строго спросил Митя и, достав из пиджака большой кожаный бумажник, расплатился сам.
— Так ведь положено в первый день младшему старшего угощать, — улыбнулся Костя.
Митя поморщился.
— Это у шелудивых положено, — сказал он, отхлёбывая пиво, — а у меня другой закон. Я этих кабальных правил не признаю, пятиалтынных с молодых не собираю. У меня заработок разов в пять побольше твоего. Кто кого угощать должен? Опять же я тебя позвал, а не ты меня.
Костя взял кружку и отпил. Пиво было холодное, вкусное, пенистое.
— Не обиделся на меня? — спросил Митя.
— За что? — удивился Костя.
— За то, что я тебя хреновым мужиком назвал?
— Сам виноват, — тряхнул головой Костя.
— И то верно, — согласился Митя. — А то я думаю — как же это Заботин мне про него одно говорил, а он на проверку совсем другим оказался? Куркулём каким-то заговорил — зачем подсоблять? Кто за нас нашу работу будет работать?
Костя молча пил пиво.
— Э-хе-хе, — покрутил головой Митя, — притомился я что-то сегодня. Схватился за клещи, как смолоду, бывало, хватался. А годы уже не те. Вот и наломался.
Он взял из солонки щепоть соли и насыпал её на край кружки.
— Я ведь в молодые годы-то в кузне работал, — продолжал Митя, — первый кузнец у хозяина был. Хор-рошую копейку зарабатывал, когда сила была. Любил за девчонками приударить. А на это деньги требовались. Вот и горбатился по двенадцать часов в сутки. А когда сила уходить стала, бросил кувалду и на слесарные перешёл. Женился поздно и вроде бы не совсем хорошо. Да теперь уж жалеть нечего.
Митя бросил в пиво щепоть соли, поднял кружку и долго смотрел, как оседает соль на дно, а вверх поднимаются пузырьки дрожжей. Костя Сигалаев с интересом смотрел на Митину кружку, сам он пиво с солью никогда не пил.
— Слесарная наука, — сделал Митя большой глоток, — штука очень хитрая и тонкая. Здесь голова нужна, глаз нужен, рука. Это токаришко какой-нибудь сунул деталь на шпиндель, включил станок — резец за него и работает. А слесарь сам всё должен соображать, своим умом всё рассчитывать, своим глазом размечать, своей рукой исполнять. Инструмент у него, как бы сказать, продолжает руку, ловчее её делает и сильнее. Без инструмента, понятное дело, нельзя, за хороший инструмент один глаз отдать не жалко. Но в основе всего своя собственная рука лежит, она всему хозяйка. На одной пять пальцев, да на другой пять — целое войско. Десятью пальцами любую работу сделать можно, любой металл себе подчинить.
Костя с интересом слушал старика Андреева.
— Теперь вот что ещё тебе скажу, — Митя отставил пустую кружку и взял вторую. — Ты сегодня спросил меня — зачем подсоблять?
— Да ведь сдуру я это сболтнул! — ударил Костя себя в грудь кулаком. — Голова об одном думала, а язык — бряк! — и готово дело.
— Язык для нашего брата, не шибко грамотного, опаснее рук бывает, — согласился Митя. — Другой раз столько беды руками не успеешь наделать, сколько языком в одночасье намелешь. Хватишься, ан поздно — хомут на тебя за язычок твой уже и надели!
— Я разве не понимаю, что подсоблять друг дружке завсегда надо? — горько недоумевал Костя. — Я же сам из таких…
— Верю, что понимаешь, — положил Косте на плечо руку старик Андреев, — верю, что из таких. Не верил бы, не стал бы пиво с тобой пить. Не верил бы — прямо оттуда, из кузни, и прогнал бы тебя от себя. Ко мне ведь в ученики не так просто попасть, я не всякого возьму. А Заботин, партийный наш хозяин, очень хорошо мне про тебя всё объяснил. «Возьми, — говорит, — его, Митя, к себе, он парень стоящий». А я Заботину, как себе, верю. Он мужик справедливый и глазастый, ему абы как очки не вотрёшь.
Митя залпом осушил кружку, вытер губы и закурил. Закурил и Костя.
— Теперь слушай меня внимательно, — придвинулся старик вплотную к Сигалаеву, — слушай и запоминай.
Он отодвинул в сторону пустые кружки.
— В каждом деле, то есть в каждом ремесле, — почти торжественно заговорил Митя, — есть свой секрет. Даже у жуликов свой секрет есть. А у нас, у металлистов, главный секрет такой: чужой работы не бояться, своего плеча под чужой ношей не жалеть. Чего там ни говори, а человеку против металла одному трудно. Потому что металл один на один человека крепче. Одному с ним не управиться. А когда вдвоём или артельно, тогда металл и поддаётся… Они меня сегодня почему к молоту встать попросили? Потому что знают — Митя не откажет никогда и никому. А если Митя попросит — ему не откажут. Никто и никогда. Договорённость у нас такая есть между собой навсегда, как закон. Сообща действовать, выручать друг дружку. Вот это и есть наш главный секрет — выручка.
Костя внимательно слушал старика. Всё, что он говорил, было известно, конечно, Косте Сигалаеву и раньше. Но сегодня Косте показалось, что он узнал что-то новое и значительное о старых и давно известных истинах. Тяжёлые удары молота о наковальню, танцующая повадка шестидесятипятилетнего Мити около многопудовой механической кувалды скрепляли все сказанные только что стариком знакомые слова какой-то новой, неопровержимой правдой. Вспоминая, как с натугой, но безостановочно, без устали, подавал и подавал Митя клещами раскалённые болванки под молот, как он сноровисто бил кувалдой по наковальне, превращая бесформенные чугунные чушки в законченные готовые изделия, и делал всё это не по указке, а по просьбе товарищей по работе, безоговорочно подчинись принятому им для себя навсегда закону, — вспоминая всё это, Костя Сигалаев чувствовал себя стоящим на пороге какого-то нового знания о жизни — более глубокого и точного, чем это было раньше.
— Ну, пошли, что ли, — сказал Митя, — а то бабы наши сегодня дадут нам взбучку за опоздание. Где, скажет, ходил старый чёрт допоздна? Да ещё пива насосался…
Они сделали несколько шагов.
— Слышь, Сигалаев, — неожиданно спросил Митя, — а это верно мне говорил Заботин, что у тебя трое детей?
— Верно, — просто ответил Костя.
— Когда же ты успел такое войско настрогать? И воевал, и сам ещё парень молодой…
— Успел, — усмехнулся Костя, — дело это нехитрое.
— Видно, крепко тебя твоя баба любит.
— На это не жалуюсь.
— А вот нам с женой бог деток не дал, — грустно сказал Митя. И вздохнул.
Свободное копирование
