Я ищу детство - 23

…В места, где прошло наше детство, тянет иногда, наверное, сильнее, чем преступника на место преступления. Кажется, что когда-то, давным-давно, здесь случилось то, чего теперь уже ни изменить, ни исправить нельзя. Что же именно? Что произошло здесь, что заставляет теперь тебя снова и снова возвращаться сюда в мыслях и чувствах, во сне и наяву? Ты дал здесь себе клятвы, которые потом не исполнил? Нарушил верность друзьям? Сделал свой первый необдуманный шаг? Впервые огорчил родителей — вызвал горькую усмешку отца или слёзы матери? Или, может быть, здесь у тебя возникли желания, которые потом так и не превратились в твои возможности?

Нет, просто здесь ты родился, здесь небо впервые распахнулось над твоей головой, и с этим теперь уже ничего не поделаешь, этого теперь уже изменить нельзя.

Дорога в страну нашего детства лежит через долину воспоминаний. Наверное, воспоминания — самый искренний вид литературы, потому что вспоминается всегда только то, что было на самом деле. С высоты прожитых лет, с каменистых вершин содеянного и совершённого (на пользу или во вред людям, или то же самое для самих себя) мы медленно спускаемся тропинкой воспоминаний в зелёную долину нашей юности, в тенистый сад начала нашей человеческой жизни. Когда-то каждого из нас здесь со всех сторон окружало ожидание будущего. Теперь то будущее стало настоящим. Мы поднялись на вершины зрелости (или забыли о них? остановились на полпути?). Пора оглянуться назад. В зелёную долину юности. Пора сравнить высотное здание нашей зрелости с полузабытым в хаосе бытия, полупотерянным для нас навсегда ветхим домиком нашей одноэтажной юности…

…Длинный зелёный спуск к речушке, деревянный мост и затяжной подъём. И на пригорке — силуэт колокольни над густыми кладбищенскими купами деревьев на фоне высокого неба. Красножелтый, почти игрушечный вагончик трамвая спускается к речушке, дребезжит через мост, начинает медленно подниматься вверх, останавливается около колокольни, ты выходишь из него и видишь перед собой зубчатые стены и башенки древнего монастыря.

Далёкая, неповторимая, прекрасная страна детства… Стоит мне только подумать о ней, как передо мной действительно каждый раз сразу же возникает уходящий вниз, к реке Хапиловке, пологий склон Преображенского вала, и древняя, умершая звонница церкви чернеет своими безглазыми проёмами окон на фоне неба моего детства. И большой, огромный сквер лежит на обоих берегах реки, если оглянуться назад. И за редкими кронами деревьев виднеются шесть почти одинаковых шестиэтажных светлых домов — красивое, что и говорить, и легендарное место.

Эти дома когда-то построил и этот сквер разбил здесь на месте гигантской общегородской северо-восточной московской свалки один из самых любопытных людей моего детства, мой сосед по подъезду, отец сестёр Сигалаевых, слесарь с Электрозавода Костя Сигалаев.

По рассказам Клавы Сигалаевой, Костя Сигалаев вернулся на Преображенку с гражданской войны не то чтобы сильно контуженным, а как бы слегка чокнутым, «вдаренным» из-за угла пыльным мешком.

К тому времени у них уже было двое детей — Тоня и Зина. И жили они все четверо вместе с семьёй отца Кости, старика Сигалаева, всё в том же Преображенском монастыре, в одной из его каменных двухэтажных построек (в которой потом будет открыто отделение милиции), в большой монашеской келье со сводчатым потолком и полукруглыми окнами на втором этаже.

В этой келье с выложенными большими белыми кирпичами крестами на всех четырёх стенах Костя родился, отсюда ушёл на гражданскую, сюда же и вернулся и теперь жил с семьёй в углу за ситцевой в красный горошек занавеской.

Никаких удобств в монастыре не было — ни канализации, ни водопровода (водоразборная колонка и всё остальное находилось во дворе). Удобств не было, а любовь была. Любовь между Костей Сигалаевым и Клавой была такая, что уже через год после возвращения мужа с войны Клава родила третью дочь, Аню, такую же рыжую и сероглазую, как и первые две.

За верность своей, сигалаевской рыжей масти старик Сигалаев простил Клаве рождение третьей дочери (со всеми тремя девчонками сидела, конечно, Костина мать; сама Клава уже через месяц после родов моталась по два раза в день с фабрики домой — кормить грудную Аню).

Но холостые Костины братаны рождения третьего ребёнка невестке простить, конечно, не могли: в келье вместе с новорождённым младенцем набиралось теперь уже девять живых душ — шестеро взрослых и трое детей.

И тогда Костя Сигалаев и продемонстрировал те новые качества своего характера, с которыми он вернулся на Преображенку с гражданской войны и которые поначалу были восприняты всеми как контузия.

Костя уже в первые дни после прихода с польского фронта начал вести в семейном кругу какие-то туманные и странные разговоры о недовольстве своей профессией. Все три брата Сигалаевы были потомственными ткачами — в отца. Подрастал очередной «сигалёнок» — старик брал его за руку и отводил с монастырского двора к себе на фабрику.

Так вот, вернувшись с гражданки (а до неё он успел прихватить пару лет ещё и на царской войне, на германском фронте), Костя Сигалаев, выпив иногда в воскресенье с отцом и братьями, выходил во двор монастыря, садился на лавку напротив старообрядческой церкви, закуривал и подолгу смотрел на мелькание свечей в тёмных окнах храма, на подходивших к церкви и уходивших староверов, похожих на темноликих великомучеников и постников со своих древних икон, прислушивался вполуха к заунывному пению и старославянскому бормотанию молившихся.

Он сидел так когда час, когда два, улыбался, вздыхал, качал головой, что-то шептал самому себе, словно разговаривал сам с собой. И наблюдавшие за ним в эти минуты соседи не могли, безусловно, не сойтись во всеобщем мнении, что паренёк-то наш, видать, пришёл с войны немного того…

Вернувшись домой, в келью, Костя садился ужинать и говорил сидевшим рядом за столом отцу и братьям, кивая на окно, в сторону старообрядческой церкви, примерно такие слова:

— На фронтах воевали за новую жизнь, а здесь, под боком, чего делается? Пещера, а в ней дикари какие-то бродят ископаемые. Поют, как медведи, с допотопным богом своим целуются, мохнатой лапой с двумя перстами крестятся. Какая же это новая жизнь? Одна срамота, да и только.

— Ты бога не трожь, — примиряюще говорил старик Сигалаев, — у каждого свой бог, кому какой нравится. Советская власть каждому разрешает своему богу молиться.

Выпив полстакана (братья собирались за одним столом редко, только по выходным), Костя показывал на каменные кресты на стенах кельи и продолжал говорить горячо и взволнованно:

— А мы разве не в пещере живём? Тоже, как медведи, в одной берлоге толчёмся, друг в друга тыкаемся. Какая же это новая жизнь, если у тебя над головой крест даже ночью висит? Куда ни посмотришь, на все четыре стороны кресты висят. Сковырнуть бы их надо к чёртовой бабушке!

— Ты подожди ковырять, — успокаивал сына старик, — от ковырянья дырки в стенах бывают… Я эту пещеру своими руками захватил, вы здесь под каменным потолком нарождались, за каменными стенами, а не в деревянном бараке на нарах да на досках… А прежде чем монахов упрекать, которые эти хоромы построили, ты бы у начальства нашего квартирку попросил — зря, что ли, по фронтам трепался? Или не заслужил себе квартиру, красный герой, а?.. Монахи эти кельи с крестами строили, мы их вместе с крестами у них отняли, а что же вы, молодые, себе жилья без крестов нажить не умеете? Или за отцовской спиной, под отцовской крышей спокойнее живётся? Залез себе за занавеску и сопи в две дырки. Нам-то со старухой здесь, видно, помирать придётся, а вот вы-то квартирки себе хлопочите, добивайтесь их у начальства. А когда получишь новое жильё, вот тебе и будет новая жизнь, без крестов и пещеров!

Братья Кости, Клава и свекровь во время этих разговоров молчали. Старуха и Клава понимали, что с выпившими мужиками разговаривать бесполезно, да и небезопасно. Братья же Сигалаевы молчали потому, что им, пока ещё холостым, под отцовской крышей действительно жилось и легче и проще.

Но когда у Клавы родилась третья дочь, братьев словно прорвало. Разговоры о том, чтобы Костя немедленно требовал у начальства квартиру, происходили теперь каждый день. Клава плакала по ночам, прижимая к себе грудную Анютку, чтобы не дай бог не разбудила братанов. Костя лежал рядом, скрипел зубами, а на нападки братьев отреагировал вдруг совершенно неожиданно.

— Ну, вот что! — стукнул он однажды кулаком по крепкому монашескому столу после очередного громкого семейного разговора. — С фабрики вашей я ухожу! Хватит, помотал ниточки, покрутил шпульки, повертел веретена… Бабья это работа, а не мущинская!

Старик и братья, не ожидавшие такого поворота, с удивлением смотрели на «чокнутого».

— Бабья, говоришь? — прищурился старший Сигалаев. — А мы кто же, по-твоему, бабы?

— А кто же ещё? — сверкал глазами Костя. — Кто же вы ещё есть, если с тремя детьми на улицу гоните?

— Никто тебя не гонит, — сказал один из братьев. — Тебе одно говорят — проси квартиру, вырывай из зубов, ежели троих детей имеешь. Неужто сам не понимаешь, что всем вместе нам теперь невмоготу жить?

— Просил я квартиру, — процедил сквозь зубы Костя, не глядя на братьев, — не один раз просил.

— Ещё раз проси, настаивай!

— Раньше не давали — двое было, а теперь трое. Кому же ещё давать, как не тебе?

— Так, так, — стучал пальцами по столу старик. — Значит, бабья, говоришь? Значит, я, по-твоему, больше пятидесяти годов на бабьей работе отстоял? Ну, спасибо, сынок, на добром слове, уважил… А вот скажи-ка мне, дорогой сынок, куда сам-то с нашей бабьей работы уходить собрался? Какую такую настоящую мущинскую работу нашёл, а?

— На ламповый завод ухожу, — хмуро сказал Костя.

— Кем же? Уж не директором ли?

— Учеником слесаря, — строго сказал Костя.

— Учеником?! — ахнул старик и от волнения начал даже неправильно произносить слова. — С троим детям в ученики? Да чем же ты их кормить-то будешь?

— Ничего, прокормим, — уверенно сказал Костя, — с голоду не умрут.

— Слышь, — спросил у Кости второй брат, — а почему всё-таки с фабрики решил уйти? Ведь ты же ткач высокого разряда. Сколько тебе на ламповом из учеников до такой зарплаты расти, которую ты у нас имеешь?

— Долго объяснять, — махнул Костя рукой, — не поймёте.

— А ты объясни, объясни, — усмехнулся старший Сигалаев, — мы люди понятливые.

— Сейчас к электричеству надо прибиваться, — нехотя сказал Костя, — с электричеством профессию на руках иметь.

— С электричеством? — не унимался старик. — Это почему же такое?

— А вы нешто газет не читаете?

— Читаем не хуже тебя. Ну и что там такое особенное про электричество пишут?

— Электричество теперь везде будет, — твёрдо сказал Костя, — по всей России.

— А ежели током тебя по кумполу вдарит? — засмеялся старший Сигалаев. — Совсем чокнешься.

— Ну, ладно, будет, — встал Костя из-за стола. — Поговорили. Мы, дураки, на новую специальность учиться будем, а вы, умные, валяйте дальше узелки свои вяжите.

Вот так он и ушёл навсегда из монастыря с Клавой и тремя дочерями. Нанял клетушку в бараках за Преображенским рынком на спуске к Хапиловке. Уволился с ткацкой фабрики. И поступил учеником слесаря на Электрозавод.