Когда старшая из сигалаевских сестёр, Тоня, «сдалась» под ударами сапожного молотка Кольки Крысина (немалую роль здесь сыграли и те деньги, которые лопатой начал загребать Колька за свои модельные лодочки, и это были верные, надёжные деньги, а не те непостоянные и редкие червонцы, которые раньше лишь изредка капали на «вшивый двор» от махинаций мамы Фроси — она была главной добытчицей всего семейства, от старого Фомы и младших братьев толку в смысле достатка было мало), когда Тоня Сигалаева вышла замуж за Кольку-модельера, — в поле моего внимания невольно попал и весь «почтенный» воровской клан Фомы Крысина.
Конечно, нельзя было сказать, что до этого я ничего не знал о семействе Крысиных. Об этом, живя на Преображенке, просто невозможно было не знать. «Вшивый двор» со всеми его живописными обитателями был такой же достопримечательностью Преображенки, какими были и Преображенское кладбище, и Преображенский рынок, и обе Преображенские церкви — никонианская и старообрядческая, и, наконец, небезызвестный Преображенский монастырь, возникший на месте знаменитого Преображенского дворца, где укрывался молодой Пётр от своей сестры Софьи, где происходили допросы и казни взбунтовавшихся стрельцов, где познакомился когда-то юный царь с иностранными жителями слободы Кукуй. (Тот самый исторический Кукуй, о котором хорошо известно из романа Алексея Толстого.)
Наш дом, то есть дом, где я родился и прожил первые двадцать два года своей жизни, отделял от «вшивого двора» только узкий и короткий переулок, в названии которого тоже сохранилась Петровская эпоха. Переулок этот назывался Палочным. Без малого три столетия назад выстраивались здесь в две шеренги преображенские гренадеры со шпицрутенами в руках, сквозь строй которых гнали приговорённого к ударам палками солдата. Саженные преображенцы опускали на его спину шпицрутены и забивали, по всей вероятности, каждый раз несчастного насмерть. (А школа моя, где я окончил первые четыре класса, стояла на улице Девятая рота — тоже отзвук Петровской эпохи.)
Так вот, «вшивый двор» находился как раз напротив нашего дома, и поэтому я, естественно, не мог не быть знакомым с тем местом, где обитал «почтенный» клан Фомы Крысина, но знакомство это до женитьбы Кольки-модельера на Тоне Сигалаевой было, конечно, весьма абстрактным. Теперь же, после того как Тоня переехала из нашего подъезда на «вшивый двор», я, влюблённый в неё бескомпромиссной, ничего не прощающей любовью мальчика к молодой женщине, взревновал её и к «моделёру», и ко всему семейству Крысиных вообще. И это (ревность, наверное, одно из самых пытливых человеческих чувств) значительно расширило мои представления о воровском клане Фомы Крысина и придало им вполне конкретный характер.
Часами ходил я вокруг «вшивого двора», прислушиваясь ко всем разговорам о его обитателях, и постепенно знания мои об основателе знаменитого рода легендарных Преображенских и черкизовских жуликов и ворюг приобрели, я бы сказал, законченную историческую стройность и даже некоторую генеалогическую ясность.
Старый Фома Крысин к тому времени, когда старший его сын породнился с семьёй Сигалаевых, был уже не у дел. Он, правда, приторговывал ещё иногда по случаю краденым, но что наживал на этом, то и пропивал. Домой, жене и сыновьям, Фома в последние годы не приносил ни копейки и жил с ними под одной крышей из милости.
А когда-то знавал и он лучшие времена, когда-то имя его звучало среди московских уголовников авторитетно и весомо, когда-то ни одно крупное дело в Черкизове, Сокольниках или Измайлове не проходило без той или иной степени участия в нём Фомы Крысина. А узкой специальностью жены его, Фроси Крысиной, было редкостное умение красиво и без следов фармазонить. Это была загадочная сфера мошеннической деятельности — обман на доверии, основанный на глубоком понимании человеческой природы, когда потерпевший как бы сам отдаёт тебе свои деньги и потом очень не заинтересован в том, чтобы о полной или частичной пропаже этих денег узнала милиция, а в давние времена — полиция, матушка-заступница всех «умных» людей, не жадных на подношения ей, полиции, её законной доли.
Фома Крысин появился на Преображенке ещё до революции — пришёл в город на заработки из деревни. Судьба его поначалу повторяла судьбу чеховского Ваньки Жукова — нанялся в ученики к сапожнику, был неоднократно бит и просто так, и за непотребную свою фамилию. Потом убежал, бродяжничал, снова поступил в приказчики, научился воровать (как это и требовалось на таком месте от века) и у купца, и у покупателей одновременно. Потом приспособился провожать по домам из соседнего кабака пьяных лабазников, а заодно и шарить у них, у бесчувственных, по карманам. С этого всё и началось. Рука и глаз постепенно сделались привычными для чужих карманов. И спустя некоторое время Фома Крысин был уже профессиональным и очень везучим вором-карманником, промышлявшим в центре города и отползавшим после каждой удачи на несколько дней на окраину, на Преображенку, чтобы не примелькаться. Эта случайно найденная формула («работа» — в центре, жизнь — на окраине) спасала поначалу Фому от тюрьмы. Краденые деньги он пропивал в кабаках Сокольников и Стромынки, а здесь никто не знал — откуда они у него. Здесь Фома был похож на молодого купчика средней руки, гуляющего на барыш от торгового дела.
Фоме долго везло, долго светил ему ясным месяцем в ночи его тёмного ремесла удачливый воровской фарт, но никакое везение, никакой фарт не может, естественно, продолжаться бесконечно. (Все эти детали и подробности я, конечно, узнал не сразу, они накапливались постепенно, в течение многих лет знакомства с обитателями «вшивого двора».) Однажды и Фома Крысин был схвачен за руку в ювелирном ряду Петровского пассажа, отведён в участок, бит дюжими околоточными и судим. Он прошёлся по этапу до каких-то не слишком далёких сибирских местностей, но благодаря сметливому уму (дураку среди карманников, конечно, делать было нечего) сумел сократить свой срок и по прошествии совсем незначительного времени снова объявился на Преображенке.
На каторжных перекрёстках Фома Крысин, конечно, обзавёлся новыми знакомствами, но ничего хорошего это ему не дало. Шайка домушников-скокорей («скок» — так называлась на блатном жаргоне домашняя кража), к которой он примкнул, засыпалась уже через полгода, и бравый Фома снова отправился по этапу. На этот раз он задержался в Сибири уже надолго — освободила его только революция.
В Москву Фома вернулся не с пустыми руками. Во-первых, в карманах позвякивало кое-какое золотишко, которым удалось разжиться на руднике, где он, катая тачку и добывая драгоценный металл, обогащал не только казну империи и кассу господ Рябушинских, но и про себя не забывал.
А во-вторых, Фома привёз из каторги невенчанную жену Фросю — дочь какого-то отпетого сибирского чалдона и внучку польского ссыльнопоселенца за восстание 1863 года. На руках у Фроси, естественно, посапывал годовалый младенец мужского пола — Николай Крысин.
Второе путешествие за Урал на казённый счёт сильно охладило пыл Фомы — он решил бросить специальность. В Черкизовской яме за Преображенским рынком, где до революции на многочисленных хазах и малинах, в полуразвалившихся хибарах и мазанках гнездился преступный мир северо-восточной окраины Москвы, стекавшийся сюда из Сокольников, Богородского, Измайлова и Благуши, Фома присмотрел средней руки деревянный домишко и за умеренную цену приобрёл его. Сибирское золотишко помогло выправить бумаги на инвалидность, в которых было записано также, что гражданин Крысин является безвинно пострадавшей жертвой царского режима. Это позволило ему отвертеться от мобилизации в Красную Армию, и всю гражданскую войну Фома прокантовался в кооперации на Преображенском рынке в должности не то весовщика, не то кладовщика — одним словом, должность была не пыльная, а место хлебное — Фома запускал иногда руку в кооперативный карман по самый локоть.
И во дворе деревянного домика в Черкизовской яме дела шли тоже очень хорошо. Фрося разбила огород, посадила в сарай на откорм двух кабанов, приторговывала на рынке кое-какой мелочишкой, слегка фармазонила. Но главная её забота была, конечно, о детях — семья Крысиных непрерывно увеличивалась. Фрося рожала как пулемёт, и всё время одних мальчишек. Половина из них умирала (зачаты они все были, разумеется, в сильнейшем хмелю — Фома пил каждый день и жену постепенно приучил к стакану), но Фросю практически никогда и не видели не беременной. В такой ситуации ей было удобнее заниматься и своими торговыми делами — к женщине в «положении» у милиции, конечно, претензий было меньше.
Свободное копирование
