Мемуарист » Авторы » Olga_Sergeeva » 22-й кабинет

22-й кабинет

05.02.1942
Ленинград (С.-Петербург), Ленинградская, Россия

Прошел год. Многое плохое прошло и начинает забываться.

Но запах смерти и тления я ясно чувствую при одном воспоминании об этом месте. Если бы сто художников задались целью нарисовать что-то мрачное и зловещее и нарочно сгустили краски, то и то у них бы не вышло так, как мы это видели, и это было на самом деле. 22-й кабинет — это большая, метров на 60 комната, к ней примыкают еще две маленькие, не имеющие дневного освещения. В самом кабинете одно окно наполовину задрапировано шторой. Все остальное помещение тонет в полумраке. Вечером это помещение освещалось фонарем «летучая мышь». За столом, поближе к окну, помещались дежурная сестра и дежурный врач. За двумя другими столами происходил терапевтический прием в дневную смену. Все остальное помещение было занято кушетками, их было 7—8 штук. Ближе к окну помещалась железная печка-времянка — источник тепла. Сколько глаз с надеждой смотрело на нее. Тяжелые больные, которые не могли с приема уйти домой, оставались лежать на кушетках, конечно в своей одежде — шапках, пальто, валенках. Они ждали. Чего? Выход из 22-го кабинета был только в сарай, а там уже лежали штабеля неубранных трупов. Можно перечесть по пальцам тех больных, которых удалось вынести живыми из 22-го кабинета, но это позднее, когда открылись стационары. Сюда приносили умирающих от голода, обмерзших людей. Приносили их с улицы, из цеха, из квартир. Приносили дружинницы и такие же дистрофики — рабочие, которые через неделю сами попадали в 22-й кабинет на носилках. Приносили и клали на кушетки, а когда на кушетках не хватало места, оставляли на полу, на носилках. Поступивших регистрировала медсестра, врач осматривал, заполнял скудную историю болезни, назначал подкожные инъекции камфары или кофеина. Надо было много усилий приложить, чтобы снабдить страдальца грелкой или дать ему попить горячей воды. За водою ходили дежурные сестры и санитарки один раз в день на Неву. С большим трудом привозили полную бочку, устанавливали ее в одной из маленьких, примыкающих к 22-му кабинету комнат. Эта вода шла для питья, умывания и прочего для больных и для всего обслуживающего персонала, который фактически жил в поликлинике. Конечно, при таких обстоятельствах много ли грелок получали больные. Уход за больными был плохой. Если у больного не были потеряны продовольственные карточки, то медсестра ходила ему за хлебом и дни его жизни продлялись на несколько часов. Лежали больные в своей одежде на жесткой кушетке иногда по несколько часов в одной позе, худые, бледные, застывающие. Тогда трудно было отличить живого от мертвого. Когда мест в 22-м кабинете не хватало ни на кушетках, ни на полу, то часть умирающих людей выносили напротив, в 17-й кабинет, который совсем не отапливался. Некоторые умирали тут же, другие еще несколько часов жили.

Однажды, приняв дежурство, я пошла в 17-й кабинет посмотреть больных и наткнулась на следующую картину: на трех кушетках лежали холодные трупы, а посередине комнаты на полу еще живая женщина в полном сознании. Ей стало страшно лежать между покойниками, она встала, но не могла дойти до дверей и, обессилев, упала. Ее перенесли в 22-й кабинет, где она вскоре умерла.

Весь обслуживающий персонал так привык к страданию и стонам умирающих, что проявлял некоторую тупость и равнодушие, а может быть, это происходило оттого, что обслуживающие сами были дистрофики, голодные, замерзающие. Когда места уже нигде не хватало, и даже на полу, дежурная сестра шла смотреть, не умер ли кто-нибудь, чтобы освободить кушетку. Находилось 2—3 умерших, их с разрешения врача выносили в 20-й кабинет, а иногда выставляли в коридор. Когда трупы скапливались, санитарки выносили их на носилках в сарай. Это была очень тяжелая работа и физически и морально. Видеть горы покойников, накладывать их все больше и больше, узнавать среди них своих близких и знакомых.

Много нужно было терпения, выдержки и стойкости, чтобы работать в это время. Если бы способность реагировать не была понижена вследствие голода и дистрофии, то, я уверена, многие бы не выдержали этих картин.

Умирали наши стахановцы — инженеры и рабочие с высокой квалификацией. Многие не пошли в Красную Армию, чтобы производить оружие для фронта. Умирали молодые и старые, мужчины и женщины, но мужчин было больше.

Ходишь между этими живыми трупами. Голод сделал знакомые лица неузнаваемыми — скелеты, обтянутые серой кожей. Несчастные просили помощи, а мы ничем не могли им помочь.

Вспоминаю инженера Андреева, погибшего у нас в 22-м кабинете. Он пришел на завод за продовольственной карточкой в последних числах января 1942 года, ожидал карточку у нас и умирал. Мы выхлопатывали для него через администрацию завода тарелку супа из цеховой столовой без карточек, но молодой жизни мы не в силах были спасти.

Тяжело было смотреть на умирающего инженера Рубцова, начальника электроучастка. Несмотря на то что он был сравнительно в лучших условиях, так как питался в директорской столовой, он не выжил, потому что делился своим скудным пайком с женой и маленькой дочерью. Спасая их, погиб сам. За несколько дней до смерти, чувствуя угрожающую слабость, он обратился к нам. Его побледневшее лицо не внушало надежды. Имеющиеся тогда в наших руках средства — патока и дрожжевой суп — уже не могли его спасти.

Много усилий приложил наш коллектив, чтобы спасти юриста нашего завода, фамилию его не помню. Так как в стационаре, тогда уже открытом, мест не было, мы создали ему условия в стенах поликлиники, освободив отдельную комнату. Он страдал поносом, хроническая желудочная болезнь губила его. Впоследствии, когда были уже открыты стационары, мы дали ему диетическое питание, лечили его медикаментами, жена приезжала за ним ухаживать. Но все же спасти его не удалось.

Умер в 22-м кабинете машинист-стахановец Матвеев Аркадий. Болезнь, голод превратили этого красавца в безобразный скелет.

Погиб инженер-химик Макаров, который очень долго держался бодро, даже проявлял некоторую жизнерадостность, дружил с нашими врачами, вел переговоры с грозным директором столовой ИТР Смирновой относительно получения какого-нибудь супа по талончикам для врачей, занимал очередь женщинам-врачам на обед, за что и был прозван в шутку «женихом». И вдруг я слышу, что жених умер, и место его в столовой осталось пустым.

Многие шли к нам за помощью. Вспоминаю дочь стахановца, рабочего Семенова, которая, будучи сама дистрофиком, привезла на саночках из города своего отца; сама энергично расчистила место у печки в 22-м кабинете, устроила своего отца и не отходила от него до самой его смерти, и сама вместе с санитарками вынесла его тело в сарай.

Работа дежурного врача была особенно тяжела тем, что не приносила удовлетворения. Лечить было нечем. Кроме вышеназванных подкожных средств и грелки в распоряжении дежурного врача было незначительное количество дрожжевого супа, изготовлявшегося на фабрике-кухне при нашем заводе. Этот суп был отвратительного запаха, цвета и вкуса, но больные ели его охотно. Впрочем, его было так мало, что не каждый больной мог его получить.

Дежурный врач должен был определить смерть и оформить соответствующие документы. Смотреть надо было зорко. Вспоминаю такой случай. Среди 10—12 трупов в 22-м кабинете обнаружен был труп 18-летнего юноши, довольно упитанного, без всякого следа дистрофии, со следами ушибов и ссадин на голове и левом плече. Доставлен он был к нам из цеха. Доставившие нашли его на полу и предположили, что он свалился с верхней галереи. Так ли это? Не было ли здесь преступления? На этот вопрос ответ могла дать только судебно-медицинская экспертиза, вскрытие, куда мы и направили труп пострадавшего. Сестра умершего заявила, что ее брат не голодал.

Дистрофия заметно снижала интеллект у большей части больных. Однажды, раздевая доставленного к нам из цеха рабочего-стахановца, нашли обмотанный вокруг его тела большой кусок резины, который он, очевидно, взял в цеху, чтобы променять на хлеб.

Тяжело и жалко было смотреть на следующую сцену. Однажды в 22-й кабинет, когда он был особенно загружен умирающими, принесли носилки с женщиной, а затем вскоре — с мужчиной. Поставили носилки рядом. Прошло полчаса, и мы видим, как женщина приподнимается и начинает стягивать с шеи мужчины шарф. Оба умерли в течение часа. Конечно, все это делалось бессознательно, подчиняясь слепому инстинкту сохранения жизни, так как интеллект был резко снижен.

Воздух в 22-м кабинете был ужасный, больные здесь же отправляли свои естественные потребности. Уборка без воды была плохая, проветривание только через топившуюся печурку, причем тут же сушили загрязненную промокшую одежду.

Многие больные страдали поносами. Вспоминаю больную Ризикову. Она лежала у нас в 22-м кабинете за ширмой в течение семи дней в ожидании места в стационаре, открытие которого предполагалось. Больная была очень истощена, страдала поносом. Почему-то пользовалась она у нас лучшим уходом, чем другие. Ей дали подушку под голову, кушетку, на которой она лежала, оградили ширмой, чаще давали грелку. Больную эту удалось сохранить, она была помещена в стационар, где пролежала несколько месяцев, а затем эвакуировалась. Но таких отрадных случаев было очень мало.

Много любви, самопожертвования вкладывал в дело ухода за умирающими страдальцами наш средний медицинский персонал. Особенного уважения заслуживает медсестра, пришедшая к нам на работу из художественной типографии. Ни на минуту не оставляла она умирающих. Как мать подходила она к больному, стараясь каждого получше устроить. Одному даст грелку, другому попить, впрыснет лекарство, скажет ласковое, ободряющее слово. Также чутко и любовно относилась к больным медсестра Н. Ширкевич, которая впоследствии ушла от нас в Красную Армию.

Опубликовано 04.08.2020 в 12:15