Не успели мы опомниться от этой тяжелой и страшной картины насильственной смерти, как нам сообщили о безнадежном состоянии в Сесветах русского доктора Любарского. Для нас это не было неожиданностью. Мы ждали этих известий. Недавно я был у него и видел его совсем расслабленным, опустившимся. Теперь мы застали его умирающим, но еще в сознании: «Ништо мене не треба, я чу овде умерети», - говорил нам Николай Васильевич по-хорватски. Он лежал в грязи в своей убогой и маленькой комнате, делая уже под себя и тяжело дыша, как умирающий. При нем был мальчик Стефан, который ночевал у него в комнате на диванчике и прислуживал ему уже второй год.
Мой брат пошел в общинное управление уговориться относительно ухода за умирающим и предстоящих похоронах. Я воспользовался случаем, чтобы привести в порядок несчастного одинокого старика. Он лежал уже несколько дней в штанах и кальсонах. Я задыхался от вони, когда раздевал его. Ник. Вас. уже слабо говорил и повторял, что хочет скорее умереть. Мы были потом у начальника станции Сесветы хорвата Иосифа Фрелиха, с которым Н. В. Любарский был в хороших отношениях и сделал своим душеприказчиком. У него уже хранились все сбережения доктора Любарского (6000 динар), которые Фрелих обязался после смерти Н. В. отправить в Россию его дочери. Г. Фрелих и слышать не хотел о том, чтобы похоронить Любарского скромно, как беженца. Он взял на себя все хлопоты и сказал, что стыдно было бы хорватам не отдать последнего долга такому уважаемому русскому человеку.
31 января рано утром Любарский умер. По просьбе начальника станции я пересмотрел все его бумаги, документы и письма. В числе текстов я нашел посмертные письма на имя его жены и дочери и его родственнику подполковнику Л. К. Игнатьеву, живущему в Сараево. Отобрав все существенное для отправки по принадлежности, я сжег все остальное. Грустно было мне возле закончившего так печально свою жизнь уважаемого человека, но бодрило меня сознание, что не одинок сейчас покойник. Земляк, соратник и товарищ по несчастью я для него. Вместе мы ушли из Чернигова и вместе были добровольцами. Я знал, что старик боялся потерять меня из виду. И вот я возле него, разбираясь и сжигая все остатки личной жизни его. На следующий день после похорон я писал в газету «Новое время» прилагаемую здесь заметку.
На другой день, в половине второго, после урока музыки, я сидел за роялью в свое урочное время в уютной квартире местной учительницы народной (пучкой) школы господичны Аполонии Сабодошь и, забывши все на свете, играл свои любимые сонаты Бетховена (5, 14 и 17-ю). Никогда в жизни я не умел так углубляться и не любил так музыку, как теперь, и мне думается, что если бы лишить меня этого занятия, то жизнь стала бы для меня такою же бессодержательною, какою она была для доктора Любарского.
Господична Аполония Сабодошь - хорватка, сама увлекается музыкой, решивши использовать меня как учителя музыки, но я отлично понимаю, что не это заставляет ее хорошо относится к нам, русским. Мы никогда не говорим с ней о нашем положении и обходим молчанием вопрос о России. Она не затрагивает больного для нас вопроса, но мы чувствуем ее глубокое понимание положения просвещенных русских людей. Как интеллигентный и умный человек, она отлично понимает нашу духовную потребность, и в этом отношении она скрасила мне жизнь в Кашино.
Давно не был я в такой уютной квартире и интеллигентной обстановке, даже с ковром посредине комнаты. Она снабжала меня немецкими книжками и постоянно говорила мне: «Говорите все по-русски, я пойму вас». Семья господичны Аполонии жила когда-то в Галиции, и мы почему-то думаем, что она галичанка. Зная немного галицийский и русинский языки, она отлично разбиралась в моей русской речи. Го-сподична предложила мне давать уроки моим ученицам у нее в доме, а так как я за урок музыки у господичны выговорил себе право самому упражняться в те часы, когда она занята в школе, то вышло так, что я ежедневно бывал в доме господичны, и моими любимыми часами были часы моих занятий у Аполонии.
«Кашинская музыкальная школа» - так называли здесь квартиру господичны Аполонии. Хотя у меня было всего 8 уроков в неделю, но я охотно разучивал со своими ученицами сверхурочно отдельные вещи и руководил их игрой в четыре руки, так что фактически я был занят почти каждый день. Здесь, у господичны Аполонии, мы встречались с ее родными и гостями, приезжавшими к ней из Загреба. Это были все люди, отлично относившиеся к русским и понимавшие тяжелые и несправедливые переживания русской интеллигенции.
Свободное копирование
