1 января 1925 года.
Несмотря на явную, казалось бы, нелепость думать о скором возвращении на Родину теперь, когда вся обстановка в Европе сложилась для нас особенно неблагоприятно, когда Франция только что признала большевиков и сама летит в пропасть, когда на востоке Япония и Китай идут с большевиками, когда появилась новая опасность признания большевиков Америкой, к Новому году из каких-то серьезных источников стали упорно говорить о каком-то повороте в политике, который должен очень скоро изменить всю обстановку и привести к падению большевистской власти в России.
Говорят об этом, конечно, каждый год, но ныне это исходит из кругов, которым, казалось бы, можно верить. Мы получаем в таком же духе письма от людей солидных и серьезных, и это убеждает нас, что, несомненно, что-то происходит. И в новогоднем номере газеты «Новое время», в официальной ее части, мы находим подтверждение этих слухов. С. Н. Палеолог - правительственный уполномоченный по делам русских беженцев - определенно осведомляет беженцев в своем отчете об этих возможностях. И в приказе генерала Врангеля чувствуется какая-то надежда. И даже в новогоднем обращении Великого князя Николая Николаевича хочется видеть что-то новое, дающее надежду, которая кажется столь несбыточной. Мы только боимся, что в этом вопросе все смотрят на опомнившуюся Англию, которой, по нашему мнению, особенно верить нельзя.
Как бы там ни было, для нас 1925 год начался скучно, серо и отчасти тревожно. Состояние О. М. Матковской, пациентки брата, живущей у нас с октября месяца после болезни брата, стало значительно ухудшаться. Мы знали Ольгу Михайловну с детства. Урожденная Севастьянович, Ольга Михайловна была нашей сверстницей, и мы часто вспоминали с ней, как мы танцевали на детских вечерах. О. Мих. стала проявлять душевную болезнь после смерти своей дочери, вышедшей замуж в беженстве за генерала А. П. Половцева и умершей в прошлом году в санатории Вурберг. Мой брат согласился принять к себе на излечение О. М., но предупредил ее мужа генерала Матковского, что такого рода больные часто кончают жизнь самоубийством и предусмотреть это не представляется возможным. Предупредил он об этом и меня, прося по возможности присматривать за ней.
Для Матковской была нанята комната по соседству с моей, так что невольно мне пришлось жить в ближайшем общении с О. М. Конечно, я охотно проявлял заботу о больной и даже был рад, когда первое время по вечерам О. М. сидела у меня в комнате. Мы ходили всегда вместе гулять, но мне стало тяжело выслушивать ее бред о самоубийстве, который все больше и больше стал преследовать ее. Я стал бояться ее и каждый вечер, ложась спать, думал, что наутро в соседней комнате ее найдут повешенной или отравившейся.
По возвращении из Загреба я застал О. М. в крайне возбужденном состоянии. В ее взгляде появилось что-то чужое и непонятное. Мы жили одни, вдали от людей, в пустующей мрачной квартире в глубине запущенного двора. Мне стало жутко с ней, и я радовался, когда еще одну из пустующих комнат нанял жандарм. Но это не улучшило моего положения, особенно по вечерам, когда она приходила ко мне и настойчиво повторяла свой бред о самоубийстве. Я тотчас прекращал разговор и шел с ней к брату. Но не всегда мне это удавалось.
И вот однажды после ужина, когда она была очень возбуждена и брат просил меня присматривать за ней, она ходила молча по моей комнате и вдруг села на пол. Несмотря на все мое самообладание, я пришел в ужас. Я поднял ее, зажег фонарь и повел ее к брату. Я стал бояться ее, в особенности когда она ходит молча по комнате и вдруг остановится за моей спиной и застывает в этом положении. Страшно мне станет, а оглянуться боюсь, чтобы не встретить ее безумный взгляд. И вот я не выдержал и стал ходить ночевать в амбулаторию к брату, а вечера старался проводить у своих, чтобы избежать посещений больной.
Мы были уверены, что она покончит с собою, и Ник. Вас. вызвал ее родных. Но что можно было сделать? И вот 23 января, в темный, пасмурный вечер, идя ужинать к своим, я встретил идущую с фонарем Таню, которая шла звать к ужину Ольгу Михайловну, только что ушедшую от них. Таня сказала мне: «Слышите, как кричит сова. Это к несчастью -Боже мой». Матковской не оказалось дома и, Н. В. всполошился. Стали ее разыскивать. Позажигали все фонари и начали искать ее. Таня догадалась посмотреть в замочную скважину ее комнаты и в ужасе отшатнулась - ключ был в дверях изнутри комнаты. Позвали жандарма и столяра. Взломали двери. Из комнаты, как из погреба, пахнуло холодом, и был полумрак. Лампа стояла на ночном столике прикрученной и едва светилась. В комнате О. М. не было. Но сомнений быть не могло. Она должна быть здесь. Заглянули в соседнюю пустующую комнату, загроможденную мебелью, сундуками и разными вещами. На двух шкапах была положена доска, и посредине на веревке, полустоя на коленах на скамейке, уже застывшим трупом висела Ольга Михайловна.
Может быть, раньше я был крепче, а может быть, просто я стал эгоистом, но так все это отражается на мне, что хотелось бы уйти от всего этого подальше. Я знаю, что не вернусь уже больше в свою комнату, и мне жаль ее. Уютно, чистенько и хорошо было мне там. Много к тому же там было пережито и передумано. Теперь я живу опять бивуачною жизнью в амбулатории у брата. Мне жаль было О. М. Матковскую, и я был рад, когда, лежа в гробу, она уже не вызывала того жуткого чувства неведомого страха, который я испытывал перед нею. Спокойные и строгие черты ее безжизненного лица не напоминали мне уже больше ее безумного взгляда и примирили меня с нею. Она беженка, закончившая жизнь на чужбине, и это одно делало ее близким для нас человеком. Для села Кашино это было, конечно, большим событием, и целая толпа местных жителей собралась у почты, когда прибывшая из Загреба мрачная похоронная карета увозила замурованные в цинковом гробу останки Ольги Михайловны, которую везли в Загреб ее муж и сын, чтобы похоронить ее на загребском кладбище.
Свободное копирование
