Так свежо это все вспомнилось здесь, в русской среде, среди людей, которые как один пережили весь этот ужас и с полуслова понимали друг друга. Теперь они расплачиваются за все пережитое своим здоровьем. Здесь, в парке, можно говорить свободно обо всем. Никто не подслушает, никто не донесет, и на душе становится легче, когда все расскажешь, сказал нам Павел Матвеевич Горбунов, у которого недавно вырезали четвертое ребро после ранения под Харьковом. И его, раненного тогда в грудь, тоже грабили. Особенно был жалок своим мрачным настроением Шиманский, семинарист из Житомира. Он был в последнем градусе чахотки и тосковал по своим родным. Он был в Германии, и с поляками, и у англичан, которые вывезли его из России, чтобы обучить танковому делу, и все они, эти иностранцы, говорил он, ломаного гроша не стоят.
И его поддерживала больная Осанна Халатова - молодая, но заслуженная сестра милосердия, всю войну бывшая на Французском фронте, а затем прошедшая на Юге России всю добровольческую кампанию. Она наполовину (по матери) француженка, но «я русская», с пафосом говорила она. Как истеричке, ей, может быть, и нельзя особенно верить, но она уверяет, что бежала от большевиков из курской тюрьмы, убивши двух тюремных надзирателей и двух красноармейцев.
Не унывали военные, поступающие в госпиталь из своих частей, расположенных в Югославии на разных работах и служащих в пограничной страже. Это были еще не распавшиеся воинские части, прибывшие из Болгарии и Галипполи. Несмотря на явный абсурд, они глубоко верили, что скоро начнется какое-то наступление. Каждый из них таинственно показывал какие-то письма, читал выдержки из них и клялся, что через месяц-два мы пойдем в Россию. Полковник П. А. Логвинов, на костылях, имел всегда в изобилии такой материал и иногда оказывал на настроение публики магическое действие. Я сам был некоторое время под впечатлением письма Краснова к казакам, которое так усиленно распространял Логвинов. Атаман Краснов категорически утверждал в этом письме, что все уже готово и осенью начнется общее наступление. Не верилось, но все-таки думалось, что не может же, в самом деле, такой человек, как Краснов, говорить вздор и наивно верить в какую-то несбыточную фантазию. Но, к сожалению, это оказалось так. Краснов верил немцам, которые были будто бы накануне провозглашения монархии, но вместо монархии случился в Германии социалистический переворот, который увлек немцев в пропасть. Надежда на германских монархистов оказалась мыльным пузырем.
Впрочем, летом все эти события переживаются легче. Постоянное солнце, тепло, бодрящий воздух, природа удивительно благоприятно действуют на настроение. И каждый боялся упустить момент, чтобы использовать это летнее время. При госпитале оказалась очень приличная русская библиотека, и это в особенности ценилось больными, которые прибывали из тех колоний, где русские книги было трудно доставать. Доктор Свиридов любил играть в шахматы. Всегда перед обедом и вечерами он играл с больными в парке, и возле них образовывался кружек любопытствующих. Карточная игра была менее распространена в госпитале, но все-таки играли и в карты, и картежники сосредотачивались возле доктора Караушанова.
Зато бойко шла игра в городки, а когда поставили гиганты, то это сделалось одним из самых больших развлечений, когда можно было и посмотреть, и побегать. Мой брат Н. В., как начальник госпиталя, стоял на совершенно правильной точке зрения, рассматривая больных не только как больных, но и как беженцев, как русских людей, переживающих катастрофу. И в этом отношении он шел навстречу всем начинаниям, которые удовлетворяли запросам прежде всего русских беженцев. Очень скоро он объявил серию популярных лекций и начал устраивать литературные вечера. Мы были очевидцами и свидетелями тому, с какой радостью и удовольствием принимали больные каждое проявление заботы о духовных их нуждах, и видели, как еще живы запросы этих потерявших, казалось бы, всякое представление о культурной жизни людей.
Вообще мы принадлежим к числу горячих защитников нашей беженской массы и не разделяем взглядов пессимистов, рисующих картину развала русского беженства. Сплошь и рядом нам приходится слышать огульное обвинение всей беженской массы в распущенности и чуть ни моральном падении. Постоянные ссоры, дрязги, жадность и алчность, а подчас нечестность и воровство сопутствуют нашей беженской жизни. Нам часто приходится слышать громкие фамилии беженцев, своими поступками роняющих достоинство русских людей. Генерал такой-то, председатель колонии, неправильно распределил и уличен в присвоении. Полковник такой-то ходит по хорватским домам, выпрашивает пособие, а затем пьянствует в лучших ресторанах.
Мы все это знаем, но знаем и то, что достаточно несколько улучшить положение беженца, вывести его из дикого состояния беженства, в котором постоянно находятся эти люди, и тот же человек совершенно преображается. Кто видел жизнь беженца в общежитиях, являющуюся, в сущности говоря, продолжением полуголодного существования в темных трюмах пароходов во время эвакуаций, тот никогда не решится бросить обвинение этим людям за то, что они опустились. Это естественный путь, и требовать от человека, чтобы он сохранял свою интеллигентность при всяких условиях жизни, было бы слишком большим требованием. Мы часто беседовали с братом на эту тему и поражались, как не похожа эта беженская среда в госпитале на то, что мы видели.
А люди ведь это те же самые, но обстановка другая, дисциплинирующая, бодрящая, напоминающая о былом прошлом, - и этого достаточно, чтобы вся жизнь приняла иную окраску. Лобор - это был русский уголок, с русской душой, и это объединяло русских людей, прибывших сюда, чтобы поправиться, набраться сил для дальнейших страданий, которым конца не видно.
Свободное копирование
