В Татьянин день мне удалось попасть на пирушку группы студентов и профессоров, решивших собраться, чтобы отпраздновать традиционный день. Ели много, а пили еще больше. Мой брат, профессор Бертников и профессор Губанович (хорват) были в ударе. Говорились отличные речи, но дальше русского вопроса не пошли. Было грустно и печально. Даже опьянелая мысль не вывела нас из этого оцепенения.
Люди переживают пережитое, как бы остановившееся на мертвой точке. Советская власть в России укрепилась и признана всеми государствами Европы. Между Европой и Советской Россией установилось почтовое сношение. Сначала осторожно, а потом смелее и смелее беженцы начали переписку со своими родственниками. Большинство, конечно, не решается писать, чтобы не подвести своих близких, но тем не менее очень и очень многие уже получают письма из России. Письма осторожные, печальные, безнадежные, голодные. Постепенно выясняются ужасные условия существования оставшейся в России интеллигенции и устанавливается мартиролог умерших, без вести пропавших. расстрелянных и погибших от болезней и голода.
Окольными путями и я получил письмо из Чернигова от Мани. Моя дочь Оля жива, и Маня пишет, чтобы я не беспокоился за нее. Она приезжала в Чернигов на Пасху и останавливалась у Мани. «Всего того ужаса, который пришлось пережить, не опишешь, - пишет Маня в своем письме. -Конечно, не буду говорить о нравственном состоянии. Душа разменялась на мелочи; все высшие интересы как-то сами по себе отходят на последний план. Об умственной жизни не приходится и говорить. Все сводится к тому, как бы не умереть с голоду. Если бы не надежда на лучшее, хотя, может быть, и не скорое, будущее, то и жить то не стоило бы... Зимой мне жилось довольно сносно. потому что начальством у меня был Вас. Вас.
(Галин папа)... Теперь все это распалось. Вас. Вас. умер так, как и многие другие мои сослуживцы-инженеры, - не своею смертью».
Таково приблизительно содержание всех писем, получаемых из России. Пишут образно, с намеками, иносказательно, между строк и под чужими фамилиями. Теперь только приходится узнавать о судьбе многих знакомых, сослуживцах и людях, ушедших с нами от большевиков. Только на днях я получил подтверждение моей уверенности, что оставшийся в Канделе начальник одесской тюрьмы В. К. Скуратт погиб. Б. И. Виницкий пишет мне из Праги, что ему сообщили из дома иносказательно, что дядя его В. К. «умер в Одессе в той же больнице, где служил, - тяжко проболев».
Почти одновременно я получил письмо от полковника Л. Н. Николаенко: «Пишу Вам под впечатлением только что полученного мною наконец письма из Глухова. Конечно, сплошной ужас. Из моих близких нет никого в живых. Брат расстрелян в чека. Мать выгнали из дому, конечно, предварительно обобрали до ниточки. Несчастная старуха умоляла разрешить ей жить хотя бы в одной комнате, а их в доме двенадцать. В ответ грубо выгнали. Денег из банка не давали, и таким образом она осталась без всяких средств и выброшенной на улицу. все это в конце концов свело ее в могилу. Как мне пишут из Глухова, она умерла почти голодной смертью».
«Умер, расстрелян, без вести пропал» - таковы в большинстве случаев ответы беженцев, получающих письма из России, на вопросы о судьбе общих знакомых. Слово «кошмар», которое так привилось в речи беженцев, в особенности среди женщин, мы слышим каждый день, и нужно сказать правду, что оно как нельзя больше соответствует переживаниям русских людей. Над беженской массой нависли грозные тучи современности, которые давят гнетущим образом на душевное состояние.
Весьма показательным в этом отношении является общее для всех беженцев характерное явление тяжелого сна. Все одинаково переживают во сне пережитое, и нет, кажется, человека, который не жаловался бы на постоянные кошмары во время сна. Мы сами испытываем это состояние, и любопытно, что сны у всех почти одинаковы. Люди, бывшие в бою, продолжают во сне воевать и часто просыпаются с криком от кошмарного сна. Рядовое беженство видит другие сны, содержание которых сводится к бегству от большевиков, и кошмар наступает в тот момент, когда во сне сковываются все члены и нет сил бежать.
Это разряд ненужного балласта в мозгу, говорит мой брат-психиатр. Но балласта этого, видно, накопилось слишком много, так как сны эти тревожат спустя два года после катастрофы. Т.М. Савич говорит, что сын ее Игорь 8 лет постоянно видит один и тот же сон и, просыпаясь, начинает кричать «мама». Ему снится, что он в толпе отстает от матери и не может ее догнать. Он просыпается в ужасе, весь в поту, и долго после этого не может заснуть.
Эти кошмары, вероятно, поддерживаются все новыми и новыми впечатлениями. Мы слышим постоянно, что из России бегут, не останавливаясь ни перед чем. Бегут в море, на лодках, на шхунах, с женщинами, детьми, почти на верную смерть. Недавно мы читали в газетах: «В районе Одессы у Большого фонтана дозорный катер из трех орудий пустил ко дну моторную шхуну с беженцами, выехавшими без разрешения советских властей. Погибло 8 женщин, 15 мужчин, двое детей и владелец с машинистом шхуны» (Новое время. 1 апр. 1922. № 281). Несколько позже та же газета сообщает, что в Варну пришло 30 парусников с беженцами из Одессы и Херсона, и им отказывают в спуске на берег (Новое время. 7 июля 1922. № 333). Можно себе представить, что должны были чувствовать эти несчастные люди!
Бегут к границам, заведомо зная, что по дороге их будут грабить и свои и румыны, поляки, эстонцы, латыши, грузины и т.д. Эта охота на людей в пограничных горах и лесах, в болотах и на столбовых дорогах происходит на глазах всего мира и ведома правительствам тех стран, где происходит эта ловля спасающихся людей. Я сам вел переговоры с неким Поскивським из Черновиц, который брался за 8000 лев вывести из Киева и перевести через румынскую границу мою дочь. Простой случай, может быть, спас мою дочь от случайностей. Поскивський не застал ее в Киеве (Оля была в Чернигове). Вторично он не рискнул на это дело ввиду усилившихся в Румынии репрессий по отношению к переходящим границу русским беженцам. Я беспокоился и с волнением ждал результатов поездки Поскивського в Киев. Я знал, что в это же самое время многие ждут побега своих родственников из России и чутко прислушиваются к тому, что делается на границах.
Одновременно со мною вел переговоры о вывозе из Киева семьи товарищ прокурора Киевск. окр. суда К. Г. Вишневский. Он был счастливее меня. Жена его с дочерью перешли границу, но только не румынскую, а польскую. Проводник, еврей, довел их до нейтральной полосы и оставил ночью в лесу, откуда до Польши оставалось 15 верст. Сначала они были не одни. С ними шел их знакомый (Бобровников, Черниг. губ.), но, разыскивая дорогу, он потерялся в лесу и уже не нашел своих спутников. Голодные, трое суток блуждая в лесу, m-me Вишневская с дочерью случайно наткнулись на польский сторожевой пункт, удачно избежав большевистского разъезда. Вишневские были ограблены польскими пограничниками и чуть было не были отправлены к большевикам, но имя польского магната, которое назвала m-me Вишневская, спасло ее с дочерью.
Теперь к этим тяжелым кошмарам присоединились еще новые испытания. И в данном случае мы не ошиблись, когда писали в прошлом году, что в настроении русских нет уверенности в завтрашнем дне. Мы не верили и не верим, что катастрофа для нас кончена. Мы накануне признания большевистской власти в России. В Генуе решается судьба России. Среди беженцев тревога. Газеты и русские журналы спешат определить будущее юридическое положение эмиграции и толкуют о ликвидации русских учреждений, организаций и представительств. Не исключается возможность принудительного возвращения беженцев в Советскую Россию. Беженцы волнуются и переживают тяжелое моральное состояние.
Свободное копирование
