Скоро население нашего флигеля («русский домик») увеличилось, обратившись в подобие общежития для русских. Ник. Вас. устроил лаборантом при университете своего знакомого по Лемносу генерала Н. И. Власьева, который поселился в соседней комнате и столовался вместе с нами. Сначала я был рад этому обществу, тем более что генерал оказался весьма образованным и в этом отношении интересным человеком; но мы потом разошлись с ним. Генерал Власьев опорочивал при нас своего Государя и беспощадно критиковал ненавистный ему царский режим, который сделал его тыловым генералом. «Землю у помещиков надо отобрать и отдать ее крестьянам», - говорил он возбужденно. Интересно, что этот человек глубоко страдал по своей Родине.
Такого же типа, но еще похуже был ассистент того же университета доктор Страдомский, бывший председатель Киевского исполнительного комитета при Временном правительстве. Он пришел к нам первым. Мы отлично знали его смехотворную роль в Киеве во время керенщины, но этого вопроса в первые дни мы не касались. Но тоже очень скоро случайно разговор перешел на политические темы, и, конечно, после этого Страдомский у нас не бывал.
Вообще в Загребе нам пришлось встретиться с людьми этого типа, и это отравляло наше существование. В особенности противно было видеть это направление среди студентов, участвовавших в борьбе с большевиками. От этих людей мы просто отворачивались. К сожалению, в Загребе этого левого элемента достаточно, и потому общий колорит загребской колонии беженцев носит неприятный характер. Даже среди профессоров есть типы, носящие на себе клеймо керенщины. Меня лично это страшно разочаровало. Не с этими людьми я ушел из России, а, напротив, от них уходили настоящие русские люди еще при Керенском. Но, к счастью, их не так много, и центром их скопления служит Прага и Загреб. Я не любил поэтому бывать в правлении загребской колонии, хотя во главе ее стояли люди другого направления с председателем правления инженером Мержановым во главе. Одно время выставляли мою кандидатуру в члены правления, но, побывавши раза два на общем собрании и познакомившись с характером этих собраний, я наотрез отказался выставить свою кандидатуру.
Я бывал зато каждый день в Красном Кресте, атмосфера которого была иная. Уполномоченный Красного Креста Петр Михайлович Боярский, бывший губернатор, с которым я был знаком лет пятнадцать тому назад, в бытность его товарищем прокурора черниговского окружного суда, и секретарь его Бондарук-Везимов относились ко мне чрезвычайно сердечно, и для меня было большим удовольствием видеть этих людей. Я ходил в Красный Крест ежедневно за газетой «Новое время», которую мы получали чрез посредство Бондарчука. Между прочим, Боярский помог мне во многом. Через него от Красного Креста я получил белье, в котором так нуждался, и костюм.
В Красном Кресте я встречался с людьми, которые группировались возле Боярского, который несомненно делал очень много для беженцев. Там я участвовал в заседаниях монархического объединения, а несколько позже - Общества попечения о духовных нуждах, где однажды даже председательствовал в общем собрании. Сюда, конечно, не шли те беженцы, которые брали налево, и в этом отношении атмосфера была приятная и чувствовалось свое, русское. Но не удовлетворяло это меня, и не мог я этим заинтересоваться. Конечно, я не отрицаю пользу для беженцев в этом единении, но не об этом думалось мне.
Не об устройстве беженства хотелось думать, а о возвращении на Родину. Не могла душа примириться с тем, что все кончено и приходится приниматься за организацию и устройство на чужбине русских людей. Я чувствую, что слишком подавлена моя психика, чтобы я мог в этом отношении быть полезным. И сознаю я, что это нужно, а тем не менее тоска гложет и нет сил отрешиться от надежды, что «авось» как-нибудь все устроится и мы скоро вернемся домой.
Мне симпатичны беженцы, с которыми приходится встречаться, несмотря на то, что все злы, раздражительны, легко ссорятся и подчас грызутся между собою и злословят друг на друга. Это понятно и простительно. Лишенные элементарных удобств жизни, живя в условиях, когда не всегда можно умыться, полуголодные, в дырявых башмаках, после сна на неудобных ящиках и сундуках вместо койки с матрацем поневоле будешь злой и в дурном настроении. У всех чувствуется преувеличенный и злой пессимизм. Точно нарочно все утверждают, что все кончено, и теперь надолго, а может быть, навсегда, придется остаться в изгнании. Конечно, не хочется этому верить, хотя логика ясно говорит за это.
Катастрофа эта не только русская. Везде и всюду разлагается прежняя жизнь и строится что-то новое. Мы часто встречаемся с людьми, которые хорошо знали Европу до войны. Они утверждают, что Европа неузнаваема. От прежней культуры не осталось и следа. Европа разлагается морально.
Прежние идеалы культурного мира отошли в область предания. Господствующая всюду демократия бессознательно разрушает прежние устои государственной жизни, не создавая ничего нового. Борьба за власть, борьба партий, борьба за господство в экономической жизни, социализм и спекуляция затмили нормальную общественную жизнь. Понятия о чести, долге, справедливости, красоте и высших принципах сосуществования попираются даже в интеллигентных слоях общества.
Теперь господствует право сильного, говорят нам. Кто похитрее да посильнее, тот окажется победителем. Цинизм и увлечение идеей отождествления человека с животным в целях оправдания этому реализму действует отталкивающе. «Международное право - это вздор», - говорят нам. «В политике морали нет», - громко говорят в пресыщенном обществе. «Человеколюбие, человечность, гуманность... но ведь все мы знаем, что homo homini lupus est. Это вы, русские, сентиментальничали и витали в идеях, а в Европе этого уже давно нет. Вы возмущаетесь реальной политикой Ллойд-Джорджа и осуждаете иностранцев за то, что они принимают от большевиков снятые с вас золотые кольца и нательные крестики, но это в порядке вещей. Ваша страна - страна поэтов. Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Достоевский. их вся Европа знает».
«Это вы, русские, - сказал мне как-то простой человек, хорват, убор -щик улиц, побывавший между прочим и в Америке, - это вы, русские, со времени татарского нашествия жили себе спокойно и счастливы на одном и том же месте и только теперь испытали то, что было вам незнакомо. А мы были вечные беженцы. Здесь нет ни одного дома без драмы. Десятки, сотни и тысячи людей бегали всегда из одного места в другие. Со времени крестовых походов Европа не знала покоя. Прочтите нашу историю. Бежали от турок, от австрийцев, а потом к австрийцам. Бежали от венгров, французов, и от своих бежали. Теперь бегут от итальянцев. Кого мы только не видали. А теперь мы сербы, а вы все-таки остаетесь русскими. »
Падение европейской культуры, сказал нам профессор Бубнов носит катастрофический характер, и очень сомнительно, чтобы Европа могла скоро оправиться. Что касается России, то профессор высказал свое глубокое убеждение, что 150-миллионный народ не может бесследно исчезнуть и Россия воскреснет. Во всяком случае, процесс этот весьма длительный, и нам вряд ли придется увидеть лучшие времена.
Наше положение кажется нам безнадежным. Европа кипит как в котле. Большевизм распространяется повсюду и пустил корни так глубоко, что положение становится угрожающим на всех фронтах. Недавно печник-хорват, работая у меня в комнате, доказывал, что управление государством должно принадлежать тому классу населения, который работает, то есть рабочему. «Я не коммунист, - повторял он, - но признаю, что власть должна быть передана народу, то есть советам, как у вас в России. Буржуазные министры ничего не понимают, и от этого происходит все зло». Я спросил его, а разве профессор, адвокат, чиновник не тот же рабочий, но печник, саркастически улыбаясь, только рукой махнул.
Таким образом, с одной стороны большевизм, а с другой - модный демократизм, который видит в беженстве представителей царского режима, создают крайне тяжелую в моральном отношении жизнь для русских. «Я сказал, чтобы русских ко мне в магазин не пускать», - кричал по-немецки хорватский торговец, еврей, когда доктор Кильман, примеряя костюм, остался недоволен его примеркой. Еще обиднее становится, когда подобное отношение исходит от интеллигентных людей.
В Константинополе, рассказывал нам К. Алчевский, французы останавливают на улице русских окриком, посвистывая и маня пальцем: иди, мол, сюда. Проверив документ, француз отпускал русского офицера, не только не извинившись, но даже без акта простой вежливости, хотя бы приложением руки к козырьку. Вот почему в настроении русских нет уверенности в завтрашнем дне. Мы всегда готовы воспринять новую катастрофу и, как в походной жизни, держим наготове наши походные сумки. Нужно быть ко всему готовым. Семь миллионов английских рабочих требуют признания большевистской власти в России.
Это может коренным образом изменить наше положение. К тому же не исключается возможность падения в любой момент существующей власти и торжество большевизма в Европе. Мы уверены, что большевизм в Европе проявится в еще более уродливой форме, чем в России, и затмит своею жестокостью русские чрезвычайки. Это показал опыт Венгрии, где большевики додумались вколачивать своим противникам в голову доски в виде ящиков с торчащими внутри гвоздями.
Русский большевик - это прежде всего грабитель. Он только разбойник. В Европе мы увидим другое. Здесь уже чувствуется возврат к глубокому средневековью и началу времен инквизиции. Мы не верим в духовную культуру Европы и находим, что русские люди даже в таком растрепанном виде стоят в моральном отношении значительно выше. Мы переживаем катастрофу, разбой, пугачевщину, но и в этом состоянии у русских людей проглядывает что-то человеческое, честное, прямое. Закованная цепями средневековая мещанская жизнь Запада, лишенная духовного облика, чужда нам и вызывает в нас подчас отвращение.
Теперь мы поняли, что наше мировоззрение не укладывается в узкие рамки жизни расчетливого, педантичного и бездушного европейца. Сухой расчет, на котором строится западноевропейская жизнь, нам противен и часто вызывает в нас глубокое возмущение. Мы приведем пример: профессор сельскохозяйственного института ...... предпринял со студентами научную экскурсию. Пройдя верст восемь от Загреба, он заболел и через полчаса умер. Когда факт смерти был установлен, хорватские студенты начали расходиться. В числе студентов были русские, которые, удивленно смотря на уходящих, возбудили вопрос, как поступить с покойным профессором. Хорваты ответили, что теперь это дело полиции, и разошлись. Русские не сочли возможным бросить своего учителя и понесли покойника в город. Студент В. С. Подрешетников, участник этой экскурсии, рассказывал нам этот случай с глубоким возмущением, и мы задавали себе вопрос, возможно ли что-нибудь [подобное. - Сост.] в России.
Свободное копирование
