Не так легко справился с тоской Петр Семенович. Торговал он у Каменного моста, преимущественно крестьянским товаром. Торговля была хотя не крупная, но вел он ее аккуратно, никому сам не был должен и в свою очередь в долг давал с разбором. Потому что, начни-ка направо-налево в долг давать, разом тебя растянут: разве мужик бога боится?
Петру Семеновичу еще не было и сорока лет; жену бог дал ему добрую, заботливую хозяйку в доме, дети уж подрастали. Сам он был человек степенный, водку употреблял крайне умеренно, соблюдал все посты, по праздникам всегда бывал в церкви, подавал нищим копеечку. Только одним он несколько и выдавался из обывательской среды, -- был не особенно разговорчив; что спросят -- ответит, а сам без надобности разговора не заводил, за что и прозвали его в рядах "молчальником". Но вот с некоторого времени в рядах стали замечать, что порой у Петра Семеновича язык как бы заплетается.
-- Э, да наш молчальник-то, кажись, попивать начал, -- скоро сообразили рядские, -- вот чудно-то, с чего бы? Разве по торговле какая неустойка подошла.
А затем с небольшим в год Петр Семенович порешил весь товар, -- сначала все по трактирам, а под конец из кабака не выходил. Все жалели его жену.
-- Да с чего это с ним случилось, Марья Петровна?
-- И ума не приложу, -- утирая слезы, обыкновенно отвечала Марья Петровна. -- Прежде, бывало, в неделю-то и рюмки не выпьет; сами знаете, на именинах ли, в праздник ли какой еле ведь его уговорят честь оказать, выпить хоть рюмку.
-- Разве какое огорчение ему подошло?
-- Ничего такого не знаю, а только с некоторого времени стала я замечать, что Петр Семенович к торговому делу как-то начал охладевать. Бывало, десятый час, а он еще дома. "Ты что же, Петр Семенович, про лавку-то и забыл сегодня?" -- "Ну ее, день-то велик". А то по целым дням сидит дома. "Ступай, сама торгуй, коли хочешь, а мне на аршин-то и взглянуть противно". Потом вдруг стал по трактирам ходить, там у него приятели завелись, а тут и до кабака дорогу узнал.
-- Что же Иван Петрович-то (богатый дядя Петра Семеновича), неужели не пытался образумить его?
-- Сколько раз призывал его к себе; и стыдил-то, и говорил: "Креста на тебе нет, бога ты не боишься", а Петр Семенович только молчит. Ну, Иван Петрович и махнул рукой.
И молебны служила Марья Петровна, вынимала заздравные части за раба божия Петра, давала разные обеты, перебывала у всех знахарок, по целым часам искала встречи с петропавловским дьяконом.
Каких лет был петропавловский дьякон, право не знаю; помню только, что он не выглядывал стариком. Он давно оставил место и жил, как птица небесная, где день, где ночь, всюду встречаемый как желанный гость, больше того -- как видимое произволение небес. Это была натура кроткая, участливая к обывательскому горю. К тому же он никогда ничего не просил не только для себя лично, но и под каким-нибудь другим благовидным предлогом; если ему давали деньги, он или ставил свечи, заказывал просфоры, или раздавал нищим. Что ему было надо? На ночь где-нибудь голову приклонить. Помню его: среднего роста, в круглой мягкой шляпе, из-под которой выступали не особенно длинные русые волосы, в суконном сильно порыжевшем подряснике, с посохом в руках; вот идет он по улице: все ему приветливо кланяются, многие подходят под благословение. "Бог благословит", -- отвечал он обыкновенно, и в его мягком голосе, добрых голубых глазах обыватель читал отражение своего душевного настроения. Но он весь превращался в нежность, когда подводили к нему детей, крестил их, ласково гладил по голове и рылся в своих карманах -- нет ли там случайно гроша, чтобы дать на пряник. Его сфера была преимущественно обывательская, и притом наименее зажиточная; тут его всякий знал, как и он всех; все ему открывали свои горести и печали, свои упования и радости. Он не юродствовал, не ходил в рубищах, не произносил грозных речей о грехах мира сего, не творил чудес, не исцелял больных. Его слава держалась на том, что он - прозорливец. [Эту славу он сохранил до конца дней своих. Когда его хоронили, кажется в 70-х гг., Вологда никогда не видала такого стечения народа: тысячи провожали "прозорливца" до места вечного упокоения. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] Тогда немного нужно было, чтобы пролить бальзам утешения на страждущую душу обывателя или поднять его упавший дух. Случались у матушки тяжелые недели, что никакого заработка; тогда хлеб да горячая вода с солью нередко заменяли наше обычное меню. Но вот матушка приходит с рынка в заметно приподнятом настроении: она встретила в рядах петропавловского дьякона.
"И сам ведь меня остановил, дал вот эту просвирку, да и говорит: "Трудишься, вдовица? Трудись, бог любит труд и сторицею воздаст за него".
И вспоминаются эти слова матушке, когда почему-нибудь через несколько дней дела ее поправятся.
Возвращается как-то Иван Николаевич -- и на полтину не расторговался своими калачиками! Уж с огорчения думал завернуть в "Малоярославец" (общедоступный трактир), а тут как раз переходит ему дорогу отец дьякон. "Отцу дьякону мое почтение", -- спешит проговорить Иван Николаевич. А тот ему в ответ: "Везде благодать божия, везде его попечение о трудящихся и обремененных". "Хорошо сказано", -- подумал Иван Николаевич и направился прямо домой.
"И что ж вы думаете, тетенька, ведь в этот самый вечер чуть не целое ведро рыбы наловил. Прозорливец, одно слово: непременно, как попадется, на свечку ему подам; угодный богу человек".
-- Уж вы, отец дьякон, -- при каждой встрече с ним говорит Марья Петровна, -- помолитесь за раба божия Петра, чтобы наставил его господь на правый путь; да вот вам и на свечку, не побрезгуйте принять от меня грешной.
-- Молюсь, -- отвечал отец дьякон, -- молюсь в храме божием, молюсь на распутии, но мера взыскания господня еще не исполнилась.
Что значили эти слова? Ждать ли чего еще худшего? И Марье Петровне иногда живо представлялось, как зовут ее в часть и там, указывая на замерзшего Петра Семеновича, спрашивают: "Это твой муж?" А может быть, господь ведь многомилостив, наказует за какие-нибудь грехи и тяжко наказует, а потом милосердие свое и проявит. Святой человек, отец дьякон, верно это хотел сказать.
А Петр Семенович опускался все глубже и глубже; он уже не стеснялся ходить по рядам и собирать копеечки. Все знали: что ему ни дай, все пропьет, и тем не менее подавали, как и другим. Дальше он стал появляться у церквей и вместе с нищими протягивал руку за подаянием. От обыкновенных пьяниц Петр Семенович отличался лишь тем, что ничего не тащил из домашнего имущества, не приставал к жене с требованием денег на выпивку и вообще дома держал себя тихо и как-то застенчиво; но как только замечал слезы жены или она начинала уговоры -- сейчас же за шапку и вон из дому. Так, может быть, продолжалось года полтора, как в один прекрасный день, к неописанной радости Марьи Петровны, Петр Семенович перестал пить; только уж очень скучным выглядел.
"Ну, это пройдет, -- думала Марья Петровна, -- вот, бог даст, за дело примется". Но надеждам Марьи Петровны на этот раз не суждено было исполниться. Петр Семенович не только не принимался за дело, а стал пропадать из дому по целым дням, даже и ночевать не приходил. "Что бы это значило?" -- думала вновь ошеломленная Марья Петровна и, естественно, остановилась на подозрении, что Петр Семенович завел себе сударушку. Эта мысль совершенно убила ее. Еще от пьянства человек может остановиться, а уж если начнет путаться с бабами, то хорошего конца не жди: тут и последнее, что осталось в доме, и то прахом пойдет.
Прошла раз неделя, а Петра Семеновича все нет, за неделей миновала другая, а там уже и счет им потеряла Марья Петровна. В городе он никому не попадался; послушник Глушицкого монастыря кому-то говорил, что как будто видел Петра Семеновича в большой монастырский праздник; кто-то из рядских, кажись, Петра Семеновича заприметил в Рыбинске в артели, что кули таскала. А затем даже и такие слухи прекратились о Петре Семеновиче. Иван Петрович иногда высказывал догадку: не ушел ли Петр Семенович к староверам в какой-нибудь дальний скит.
"Ну, коли наш "молчальник" туда махнул, то это все равно что в камский мох провалился: оттуда люди уж не возвращаются домой".
Прошло более двух лет; Марья Петровна выплакала все слезы и уже не знала, молиться ли ей о здравии, или за упокой раба божия Петра. Но вот раз она встретила отца дьякона.
"Взглянул на меня таково ласково, да и проговорил: "Угодна богу сердца сокрушенного молитва, и в раны его влагает он свой перст животворящий". А потом вынул из платочка просвирку и дает мне. "Заздравная часть вынута из нее за раба божия Петра".
И сделалось мне, -- продолжает Марья Петровна, -- как-то легко. Значит, жив еще мой Петр Семенович, если прозорливец за здравие его молится. Было это вскоре после Ильина дня; не выходят у меня из головы слова отца дьякона; и просвирку его берегу, поставила к образам. Вот в успеньев день встала я рано, тороплюсь до начала поздней обедни все управить. Только что успела пирог вынуть из печи, как в соборе и ударили к обедне.
Стала я одеваться; вдруг слышу, кто-то вошел в кухню... Оглянулась я, да уж и сама не знаю, как у меня ноги не подкосились: вижу, Петр Семенович крестится на икону".
Подошел, помнится, день рождения тетки Марьи Ивановны; несмотря на то, что жила в монастыре, она его справляла довольно широко, родных и знакомых набиралось человек двадцать; после обычного чая предлагался обильный обед и даже с достаточным количеством архангельского тенерифа. Между прочими гостями был и Иван Петрович; а так как дело происходило вскоре после возвращения Петра Семеновича, то естественно, что приключения его и стали темой продолжительного разговора. "Сами знаете, -- объяснял Иван Петрович, -- что из него слово вытянуть труднее, чем из глубокого колодца достать ведро воды. Ведь как я ни пытал его, ничего толком не добился, -- с огорчением прибавил Иван Петрович, по природе добряк, но притом страшно любопытный. -- Приходит это ко мне, ну, первым делом, конечно, в ноги. "Простите, дяденька". -- "Бог тебя простит, коли ты дурь свою из головы выбросил; да с чего это с тобой было?" -- "Так, тоска напала". -- "Да с чего тоска-то подошла? Может быть, с бабенкой какой связался?" -- "Что вы, дяденька, и в помышлении ничего такого не было". "Тоска да тоска" -- вот весь и разговор его. "А зачем ты из Вологды скрылся?" -- "Стыдно мне было людей, да и тоска -- даже на водку не мог смотреть. Вот и надумал я: пойду посмотреть, как люди в других местах живут". И где только он, Марья Ивановна, не побывал! С казаками какую-то соль возил, на Кавказ пробрался, там с коробком ходил, да черкесу на аркан и попался. Убег, однако, с каким-то солдатиком, -- тоже в плену был. "А как же, говорю, надумал ты домой вернуться?" -- "В ауле, -- это у черкесов так деревни зовутся, -- сильно затосковал я по семье, не выходила она у меня из головы ни на одну минуту. Вот как сговорились мы бежать, и дал я обещание: коли господь поможет, сходить поклониться Феодосию Тотемскому, да потом домой вернуться".
При поддержке дяди Петр Семенович опять открыл торговлю, благо Марья Петровна удержала лавку. Но передряги, пережитые им, не прошли ему даром. Его здоровье сильно пошатнулось, и лет через пять его не стало.
