Начётчик

IX. Большой начетчик

 Праздничный день; матушка удостоивается визита Дмитрия Ивановича, -- его жена приходилась ей племянницей. Дмитрий Иванович родом был из Тотьмы, из I старинной купеческой семьи, но, кажется, еще при его отце их торговые дела уже были в упадке. Начал он свою карьеру мальчиком в Сибири и там постепенно дошел до обозного приказчика; приезжал в Вологду на побывку, женился на племяннице Скулябиной и опять отправился в Сибирь. Тогда не только простые приказчики, но даже управляющие крупными делами получали до смешного маленькое жалованье, да и его не у всякого хозяина решались спрашивать; но все с годами составляли себе капиталец и по большей части заводили свое собственное дело. Так было и с Дмитрием Ивановичем; сколотил он пятнадцать тысяч рублей и отошел от хозяина, да на беду увлекся золотым делом и скоро прогорел.

 "Вишь, вместо золота, -- говаривали о нем в Вологде, -- нашел медную руду".

 После этой неудачи Дмитрий Иванович окончательно перебрался в Вологду. Здесь, пользуясь поддержкой богача Скулябина, пытался начинать разные дела; так, одно время открыл было чайный магазин, первый в Вологде как специальная торговля; но из всех его начинаний кроме убытков ничего не выходило. Теперь у него никакого дела не было; так, по временам "базарил", то есть по мелочам покупал овес и лен, с тем чтобы перепродать. Но так как женин дом и большие амбары, сдававшиеся под склад хлеба, уцелели от разных катастроф, то жить, хотя и скромно, было чем. Кроме того, оставалась надежда на наследство после Скулябиной.

 В обывательском кругу, несмотря на свои неудачи в торговых делах, Дмитрий Иванович пользовался значительным уважением. Он был старинного рода, а это очень и очень ценилось; к тому же в личной жизни Дмитрий Иванович был человек вполне безупречный, хороший семьянин, не пьяница, не мот. Но главное, что его выдвигало из общего уровня, так согласное мнение всех обывателей, что он -- "большой начетчик" -- не только о божественном говорит все равно что по книге читает, но и все знает, о чем его ни спроси. В летнюю пору, да еще в затишный день, в торговых рядах и хозяева и приказчики, чтобы скоротать время, по целым часам играют в шашки да крестят рот, лениво позевывая. Но стоит, бывало, показаться Дмитрию Ивановичу, и вокруг него сейчас же собирается оживленная компания, а затем уже и раздается его внушительный голос: "Иоанн Златоуст говорит", или: "Один ученый немец"... Интересно, что, придавая вере -- точнее сказать, самобытному обывательскому пониманию ее -- не только первенствующее значение, но и чересчур расширенную роль, Дмитрий Иванович в то же время с большим почтением относился к науке, хотя и трудно сказать, что он под ней понимал.

  "Учись, молодец, -- бывало, говаривал он мне, когда я был уже в гимназии, --  произойди всю науку; великое, брат, дело -- наука, человеком станешь".

 "Человеком станешь" --  это, несомненно, надо пони­мать в том смысле, что пробьешь себе житейскую карьеру.

 Наука у Дмитрия Ивановича была неразрывно свя­зана с представлением о немце.

 --  Да ты что все на немцев ссылку делаешь, --  бы­вало, замечали ему в рядах, --  а скажи-ка лучше, что наши русаки об этом говорят.

 --  Наши до этого еще не дошли, --  отвечал обыкновенно  Дмитрий  Иванович, --  по  времени  дойдут,  до всего  дойдут,  только  пока  еще  в  науке  немец  верх берет.

 Иван Николаевич, зачастую очень резко критиковав­ший торговую деятельность Дмитрия Ивановича, --  "с такой заручкой, как Скулябин, какое бы дело мог развести!" --  тем не менее, и, видимо, не без некоторой зависти, признавал бесспорное умственное превосходство Дмитрия Ивановича.

 --  И  где это  он,  тетенька,  всей  этой  премудрости набрался?

 --  Да ведь у него отец был умнейший человек; Дми­трий Иванович-то за заслуги отца  (по открытию мощей св. Феодосия Тотемского) даже выхлопотал себе потом­ственное почетное гражданство.

 Не менее характерна была у Дмитрия Ивановича на­клонность --  довольно, впрочем, распространенная у тог­дашних грамотеев-обывателей -- не только к своеобраз­ному истолкованию того немногого, что они знали, но и к фактическому дополнению его из какого-то неизвест­ного источника, вероятнее всего --  из своей собственной головы. И думаю, что это делалось по совершенно добросовестному предположению, что непременно дело так должно было быть.

 Раз как-то тетка, вернувшаяся из Петербурга, куда она частенько ездила, спрашивает Дмитрия Ивановича, отчего это в Петербурге так много немцев.

 "А видите, тетушка, --  не задумываясь отвечал Дмит­рий Иванович, --  когда царь Петр отвоевал у шведов ту землю, где теперь Петербург, народу там никакого не жило, а место было удобное для заграничного торга; наши в ту пору с этим делом были незнакомы. Вот царь Петр и кликнул клич к немцам: кто, мол, на этом месте оснуется, того на пятьдесят лет освобождаю от всяких податей, а от рекрутчины --  навсегда. С тех пор немцы там и живут".

 Самая наружность Дмитрия Ивановича немало им­понировала на слушателя; я никогда не замечал, чтобы он не только смеялся, но даже улыбался; говорил он уверенно, тоном, не допускавшим возражений; если слу­шатель пытался вставить свое противоречивое слово, он резко обрывал его: "Уж вы, пожалуйста, не путайте, --  в священных книгах сказано", или: "Ученые люди го­ворят"...

 И таков был общепризнанный в обывательской среде авторитет Дмитрия Ивановича, что никому и в голову не приходило спросить: а в каких это книгах, или какие ученые? Да, впрочем, и прийти не могло, по той простой причине, что из книг обыватель знал только часослов да некоторые еще псалтирь; что же касается до ученых, то лишь немногие из обывателей слыхали, что был Ло­моносов, хоть и из простых архангельских крестьян, но такой ученый, что жил в Петербурге и ему за его уче­ность от царя жалованье шло.

 После обычных приветствий, поздравлений с празд­ником и взаимных вопросов о здоровье матушка вышла в сени и принялась спешно ставить самовар; я остался один с Дмитрием Ивановичем и еще плотнее уткнулся в угол; его строгий взгляд, сведенные и нахмуренные брови вместе с резким тоном разговора, всегда приво­дили меня в большое смущение.

 --  А  ты,  молодец,  каково  поживаешь? --  спросил меня  Дмитрий  Иванович, запуская  в  нос добрую  ще­потку табаку. --  Что это у тебя на щеке?

 Я было уже собрался ответить: "Так, поприччилось", как вошла матушка, --  из сеней она слышала вопрос Дмитрия Ивановича.

 --  Вот второй месяц как у него этот нарывчик, все не подсыхает;  я уж и луковку печеную прикладывала, да что-то не проходит.

 --  Надо, тетушка, помазать сметаной и дать собаке хорошенько вылизать.

 --  Вот еще что выдумал, дам я свое дитя собаке ли­зать.

 --  Вернейшее  средство,  тетушка,  я  это  вычитал  в ученейшей книге; там прямо сказано, что у собаки семь лекарств на языке. Вот шерсть у нее, точно, нечистая, потому ее и нельзя пускать в церковь. А о кошке там же говорится, что у нее язык поганый, зато шерсть чи­стая, так что, если кошка не только в церковь заберется, но даже на престол сядет --  это ничего... А это вам, те­тушка, --  и что-то торопливо передал матушке, должно быть чай или сахар.

 Дмитрий Иванович иногда помогал матушке, но всегда это делал так, чтобы не знала его жена, жен­щина замечательно скупая.

 Между тем подошел Иван Николаевич.

 --  Здравствуйте, сватушко, --  сказал  он,  предвари­тельно поздоровавшись с матушкой.

 --  Здравствуй, Иван Николаевич, -- ответил Дмитрий Иванович, относившийся  несколько  свысока  к  Ивану Николаевичу за то, что он --  "непутевый человек", а тот, в свою  очередь,  соблюдая  все  наружное  почтение,  не пропускал иногда случая, особенно если был несколько навеселе, так или иначе завести разговор насчет Сибири и при этом спросить, часто ли там вместо золота находят медь,  на что и получал от Дмитрия Ивановича резкий ответ: "А  хочешь  знать,  так  отправляйся  сам  в Сибирь".

 --  А вот, тетенька, вчера я слышал от брянчаниновского повара, что будто холера идет; может быть, пустое болтают;  вы,  Дмитрий  Иванович,  ничего не слыхали?

 --  Это точно есть слух о холере, но она еще очень далеко, бог даст, и не доберется до Вологды, --  ответил Дмитрий Иванович, --  однако губернатор уже призывал городского голову, строго наказывал ему насчет чистоты и чтобы в случае чего все сейчас же за доктором посы­лали.  Только,  тетушка,  против  холеры --  боже  нас упаси от нее --  никакие доктора ничего поделать не мо­гут; тут вся надежда на одну царицу небесную да на молитвы афонских монахов.

 -- Почему же афонских монахов, разве у нас мало своих святых угодников? -- с некоторою обидой заметил Иван Николаевич.

 -- Вся земля только и держится молитвами афонских монахов, -- с особенным ударением проговорил Дмитрий Иванович. -- Она, матушка, лежит на спине кита; чтобы он как-нибудь не пошевелился, афонские монахи должны день и ночь молиться; остановись они хоть на одну се­кунду --  кит сейчас же зашевелится, ну, земля и опро­кинулась бы.

 Перед возможностью такого фатального исхода Иван Николаевич призадумался и мог только выговорить:

 --  Дивны дела твои, господи!

 -- Тоже насчет холеры...-  продолжал Дмитрий Ива­нович. -- Прежде мало ли что о ней болтали, особенно бабье необразованное, но теперь доподлинно известно, что такое холера и откуда она берется. На море, те­тушка, не так далеко от Афона, есть такое место, что вдруг из воды гора поднимается, а из горы вредоносное испарение исходит; в которую сторону понесет это испа­рение, там холера и бывает. Только эта гора долго не держится -- так, может быть, с минуту, и опять опус­кается в пучину морскую. Вот афонские монахи и сте­регут; как заприметят, что гора показалась, так сейчас же и подымают царицу небесную, --  и куда бы до того времени ветер ни дул, в то же мгновение и повернет испа­рение в ту сторону, где неверные живут... Так вот, Иван Николаевич, что значат афонские монахи, -- многозначительно заключил Дмитрий Иванович. Подумавши с минуту, однако, прибавил: --  А тоже --  на бога надейся, да за собой наблюдай.

 -- А я, тетенька, думаю, -- вставил свое слово Иван Николаевич, -- что кому на роду написано умереть, так что бы он ни делал, ему Горбачева (ближайшее клад­бище) не миновать.

 В противоположность Дмитрию Ивановичу, который без устали мог говорить о предметах, вызывающих на размышление, Иван Николаевич при его фаталистиче­ском воззрении имел наклонность быстро переходить в  решительный сенсуализм.

 --  Коли  холера по лету  подойдет,  нипочем  будут огурцы и ягоды, -- не без удовольствия заметил он.

 --  Что вы, тетушка, делаете! --  вдруг почти закричал Дмитрий Иванович,  заметив,  что  матушка  собирается полоскать его чашку. -- Ведь  весь  букет,  что  на  дне чашки, выполощете.

 -- Ах, прости, Дмитрий Иванович, совсем и забыла, что ты этого не любишь.  А  вот  скажи, пожалуйста, правда  ли, что чай  на  свином  сале  поджаривают? В прошлую пятницу была я у Ушаковой, так меня-то она угощала чаем, а сама не пила, говорит: грешно -- постный день.

 -- Да ведь она, тетушка, по секрету, старой веры придерживается. Уж я-то чайное дело знаю, самих китайцев допытывал, -- ни на каком сале чай не поджаривают. Пустое болтают староверы, все это от своей закоснелости и необразования.

 Хотя в самой Вологде настоящих староверов, то есть явных, кажется, и не было, но нередко встречались придерживавшиеся кой-чего из запретов древнего благочестия; у иных это бессознательно сказывалось в некотором смущении относительно табака, отвращении от мяса животных "без раздвоенных копыт", рыбы без чешуи и т. п. Иван Николаевич любил свертывать "цигарку", а нет-нет его и брало сомнение: не вырос ли табак от некоей непотребной блудницы; его даже не успокаивало уверение Дмитрия Ивановича, что табак -- трава безгрешная и нюхать его даже очень полезно, так как оттягивает от головы дурные соки. Покуривает, бывало, Иван Николаевич свою "цигарку" да вдруг и проговорит: "За все на том свете придется ответ держать": "А курил ты, Иван Николаевич, табак?" -- "Грешен". -- "Ну, так поди же в пекло, там для тебя черти раскурку приготовили".

 Раз как-то в воскресенье, после обедни, собрались в монастыре у тетки Марьи Ивановны -- она капиталисткой слыла -- матушка со мной, Дмитрий Иванович и Иван Николаевич. За чаем Иван Николаевич и говорит:

 -- А что, сватушко, с кем это война идет?

 Но здесь я позволю себе сделать небольшое отступление.

 По части внутренней политики, выражаясь теперешним языком, тогдашний обыватель знал, что есть поляки, но они "Варшаву проспали", и теперь их бояться нечего; знал еще, что где-то далеко -- на Кавказе -- водятся черкесы, бедовый народец, но им "наши" тоже спуску не дают; об евреях, конечно, всякий твердо помнил, что они Христа распяли, но где они теперь и чем занимаются, этим никто не интересовался. Настоящую внутреннюю политику для обывателя составляли подушные, постойные, рекрутские наборы, всякое божеское попущение и, как замыкающее звено в этой цепи, Беляев и Ко. Что касается до политико-географических сведений о чужих странах, то и их совокупность тоже была не особенно велика. Обыватель знал, что есть немцы, -- все доктора из немцев; потом французы, -- те были в двенадцатом году в Москве; да есть еще неверные турки, то ж агаряне, -- за грехи наши град Христов у них в руках; знали обыватели еще поговорку: "Пропал, как швед под Полтавой", но все ли шведы извелись в ту пору, или и теперь водятся, об этом обыватель не задумывался. Даже обыватели, имевшие дело с Архангельском, по части историко-географических сведений оказывались не особенно далеко ушедшими от своих предков, которые, как известно, всех нерусских называли немцами, различая между ними немцев амбурских, свейских, аглицких и т. д. Хотя в Вологде, не говоря уже об уездном училище и гимназии, существовали два приходские училища, где обучение, помнится, было бесплатное, однако настоящий обыватель как-то сторонился их, -- там, вишь, учили по гражданской печати, -- потому даже целые купеческие фамилии в силу традиции посылали своих детей к черничкам и дьячкам. Моя матушка, будучи из старинного купеческого рода Введенских, как пришло время, тоже отправила меня в женский монастырь, хотя ей и нелегко было платить за меня два рубля в год; только я учился по гражданской печати.

 Правда, некоторые из обывателей ежегодно ездили по своим торговым делам к Макарью (никто тогда не говорил нижегородская, ярмарка), в Москву, Петербург; но вне специальной цели поездки эти города являлись обывателю только со стороны разгула. Редкая жена, снаряжая в дорогу мужа, даже самого степенного и богобоязненного, не предавалась тяжелому раздумью, как бы он "не закрутил там". Живые примеры были у всех налицо, -- немало купеческих фамилий в корень разорилось от этих поездок.

 В среде низшего обывательского слоя некоторое расширение политико-географического горизонта могли бы вносить рассказы отставных солдат, -- но это, должно быть, была поистине величайшая редкость, когда обыватель, "отслужив верой и правдой двадцать пять лет богу и великому государю", возвращался на родину. Ни в раннем детстве, ни когда я был в гимназии, мне не приходилось встречать таких.

 Но пора вернуться к прерванному разговору.

 -- Война идет с венгерцем, -- отвечал Дмитрий Иванович.

 -- Это какой же народ, сватушко, -- крещеный или бусурманский?

 -- Нет не бусурманский, а папской веры.

 -- А Христа они признают?

 -- Признавать-то они Христа признают, а только больше почитают своего папу, старичка такого.

 -- Поди ж ты какой чудной народ! Откуда же они достают этого старичка?

 -- А выбирают.

 -- Все равно, значит, как наши староверы... Ну, а богородицу чтят?

 Этот вопрос, по-видимому, поставил Дмитрия Ивановича в некоторое затруднение, и он, подумавши, ответил несколько в сторону:

 -- Они матерь божию не богородицей, а мадонной называют.

 -- Ах они безбожники, -- с горячностью отозвался Иван Николаевич, полагая, должно быть, что слово мадонна означает что-то уничижительное. -- А у нас, Дмитрий Иванович, в России, есть народ такой веры?

 -- Есть -- поляки, только они у нас католиками называются.

 -- Вот у покойничка Федора Савельевича, -- заметила матушка, -- был в инвалидной команде полячок Врубель, хороший такой, честный, трезвый, так он Иисуса Христа называл пан Иезус, а богородицу -- матка боска.

 -- Что вы, тетенька, это сына божьего-то паном называл?

 -- Так, Ваня, должно быть, по-ихнему приходится, -- успокоительно отвечала матушка.

 -- А почему же, Дмитрий Иванович, наш царь попускает им католицкую веру исполнять?

 -- Так это еще при старых царях заведено было, чтобы они при своей вере оставались; ну, а по времени все-таки их понемногу к нашей вере приписывают; вот еще недавно многих православными сделали. В старину-то ведь все были одной веры -- апостольской, православной греческой, да за грехи наши распадение потом пошло, и тут многие папе подчинились.

 -- А война-то из-за чего же? - полюбопытствовала матушка.

 -- Венгерцы, тетушка, взбунтовались против своего царя, а он сватом приходится нашему императору, -- ну, и просил у него по-родственному помощи.

 -- Как полагаете, сватушко, у венгерцев сила значительная? -- опять выступил Иван Николаевич.

 -- Нет, у них больше конница, все равно как наши казаки; только куда! Против наших казаков им не выстоять, -- от тех сам Наполеон едва восвояси добрался.

 Иван Николаевич, удовлетворив свое любопытство, должно быть вспомнил, что его давно дома ждут щи и пирог, накрыл чашку, поблагодарил тетку и распрощался.

 -- Вот, давно бы надо ехать в Петербург, -- по уходе его сказала тетка, -- да все не решаюсь, там что-то неспокойно...

 -- Ничего, тетушка, Марья Ивановна (из особенного почтения Дмитрий Иванович всегда величал ее по имени и отчеству), не опасайтесь, все уже покончено. Конечно, батюшке царю было большое огорчение, только он беспримерную милость явил -- никого на этот раз живота не лишил, а всех просто по дальним местам разослали.

 -- Да что такое было-то? -- спросила тетка.

 Тут Дмитрий Иванович, поминутно оглядываясь, хотя в келье никого не было, стал что-то вполголоса рассказывать; я ничего не понимал: "Смятение умов... колебание веры и престола... все это от вольнодумства..."

 Дмитрий Иванович дожил до глубокой старости. В половине 90-х гг. в один из моих приездов в Вологду я навестил старика. Он жил совсем один-одинехонек, жена умерла, дочери вышли замуж, а сын -- тяжело было старику и вспоминать о нем -- попался в нехорошем деле и угодил под уголовный суд. Старые знакомые все перемерли. Он, конечно, не узнал меня и очень обрадовался, когда я сказал ему, кого он перед собой видит. Сначала поговорили о Сибири.

 -- Каково же тебе жилось в Боготоле?

 -- Да я никогда не жил в Боготоле.

 -- Ну, что не дело говоришь, ведь я наверное знаю, что ты в боготольском заводе был.

 Я не стал спорить, -- по тону видно было, что прежний дух, не допускавший возражений, еще не угас в старике.

 -- А теперь откуда пожаловал?

 -- Да был в разных землях, сюда почти прямо из Константинополя приехал.

 -- А на Афоне бывал?

 -- Нет, не довелось.

 -- Как же это, братец, не побывал на Афоне? Ведь земля-то и держится только молитвами афонских старцев.

 Но дух времени коснулся и Дмитрия Ивановича.

 -- Как, старина, время коротаешь?

 -- А когда в силах, в церковь хожу, по летам с работником рыбачим; почитываю, -- зять газету выписывает, спасибо, и мне дает читать.

 Действительно, на столе я заметил несколько нумеров одной маленькой, но весьма распространенной петербургской газеты.

 -- Скажи ты мне на милость, что у вас в Петербурге слышно: скоро ли англичанку угомонят? Хоть бы привел бог дожить да узнать, что спеси-то ей поубавили. Ведь везде мутит, везде нам ходу не дает!..