26-го июня, меня разбудили в 6 часов утра пушечные выстрелы, объявлявшие о разрешении от бремени великой княгини Марии Феодоровны сыном, названным Николаем. Она разрешилась от бремени в Царском Селе; императрица ухаживала за ней всю ночь и была преисполнена радости от рождения еще одного внука. Через неделю было назначено крещение, и великий князь Александр был восприемником своего брата.
Через некоторое время случилось происшествие, очень огорчившее ее величество. На одном из воскресных балов воспитательница молодых великих княжон, Ливен, попросила разрешения у императрицы поговорить с ней. Императрица усадила ее возле себя, и Ливен сообщила ей о поступке великого князя Константина с одним гусаром, с которым он очень жестоко обошелся. Этот жестокий поступок был совершенною новостью для императрицы; она сейчас же призвала своего доверенного камердинера и приказала ему собрать всевозможные сведения об этом происшествии. Он вернулся с подтверждением доклада Ливен. Ее величество была так огорчена, что чуть не заболела; я узнала потом, что когда она вернулась в свою комнату, с ней сделалось нечто в роде удара. Она написала великому князю Павлу о всем случившемся, прося его наказать сына, что он и исполнил со всей строгостью, но не так, как бы следовало. Затем императрица велела посадить его под арест.
Следующее воскресенье, не чувствуя себя еще вполне хорошо, императрица приказала великому князю Александру дать у себя бал. Этот бал мне показался грустным до невозможности. Нездоровье императрицы беспокоило меня в глубине души; у меня были тяжелые предчувствия, которые, к несчастью, слишком скоро оправдались. Пригласили великую княгиню Анну, которую ни за что не хотел пустить из дому великий князь Константин. Она не пробыла и получаса на балу, как он прислал за нею, и она уехала, едва сдерживая слезы.
Новые проекты и новые надежды занимали общество: говорили о браке великой княжны Александры со шведским королем. Однажды вечером императрица подошла ко мне и сказала: «Знаете ли, что я занята устройством судьбы моей внучки Александры и хочу ее выдать за графа Шереметева»[1]. «Я слышала об этом, ваше величество, — ответила я, — но говорят, что родные не согласны». Этот ответ ее очень позабавил.
Хотя казалось, что ее величество совершенно поправилась, она все же жаловалась на боль в ногах. Однажды, в воскресенье, в промежуток времени между обедней и обедом, она взяла меня за руку и подвела к окну, выходившему в сад. «Я хочу, — сказала она, — построить здесь арку, соединенную с залами колоннады, и воздвигнуть на нем часовню; это бы избавило меня от того длинного, путешествия, которое мне приходится делать, чтобы выслушать обедню. Когда я подхожу к амвону, у меня уже нет сил держаться на ногах. Если я скоро умру, я уверена, вас это очень опечалит». Эти слова императрицы произвели на меня непостижимое впечатление: слезы оросили мое лицо. Ее величество продолжала: «Я знаю, что вы меня любите. Я вас тоже люблю, успокойтесь». Она меня быстро оставила: она была растрогана. Я стояла, прижавшись лицом к стеклу и заглушая рыдания.
Мне казалось, что дни летели; я испытывала большую грусть чем всегда, покидая Царское Село. В глубине души мне чудился голос, говоривший: Ты провела здесь лето в последний раз. За несколько дней до отъезда, великая княгиня Елисавета попросила у меня прощальную записку. Я никогда не могла понять мотива этой просьбы, но это еще более омрачило мои мысли. Все, казалось, готовилось к грустному концу. Я повиновалась ей, а она дала мне в обмен тоже записку, которую я храню до сих пор.
Свободное копирование
