В «Юности» на первый взгляд было очень много интересного. Приходили сгорбленные старушки, очень плохо говорившие по-русски — сестры Дзержинского, печатались воспоминания Микояна, однажды дверь моего микроскопического кабинетика рывком открыл невысокий лысый крепыш лет шестидесяти и в дверях выпалил:
— Я — Генри!
Мне он почему-то страшно не понравился, и я, радостно улыбаясь, ответил ему:
— А, помню — «Короли и капуста», — хотя прекрасно знал, что это был очень популярный в те годы публицист, автор сенсационной перед войной книги «Гитлер над Европой», которая с оторванной обложкой — Эрнста Генри тоже посадили в последние годы жизни Сталина, — была у двоюродного моего деда Константина Чарнецкого.
Генри обиженно выскочил и слава Богу. Тогда я не знал, что он в эти годы «работал» и с Сахаровым, и с Солженицыным, а в конце 1920-х годов именно он завербовал в Англии Гая Бёрджесса, положив начало «Кембриджской пятерке».
Юнна Мориц мне предложила написать вместе сценарий мультика по сюжетам Хармса, но у нее начался очередной приступ хандры и ничего из этого не вышло.
Как раз в моей каморке Евгений Александрович Евтушенко «обрабатывал» и пытался купить (возможностью издать книгу, стать преуспевающим советским писателем) только что вернувшегося из ссылки Иосифа Бродского. Я, поняв к чему идет, плюнул и вышел.
Алла Гербер — тогда звезда журналистики, одна из блестящих очеркистов «Известий» при Алексее Ивановиче Аджубее хотела поработать в «Юности», где была вакансия в отделе публицистики. Еврей Вишняков — работающий член редколлегии — ей отказал и ответил - «Корабль и так перегружен «лифшицами»». Евреем был ответственный секретарь Железнов, весь отдел сатиры — Марк Розовский, Аркаша Арканов и Гриша Горин. Кроме них — Натан Злотников в отделе поэзии. И они очень боялись окрика из антисемитского ЦК КПСС.
И все-таки все это шло мимо меня. Я не понимал самого главного, потому что был абсолютно чужд и глух к тому, какое значение имел журнал для советского общества. Об этом мало что написано, да и я это понял только в последние годы. Фантастически популярный журнал с тиражом около пяти миллионов («Но мы не догнали еще журнал «Здоровье», — с отвращением говорил на редколлегии Олег Чухонцев) при, казалось бы, не таком уж высоком уровне прозы молодых Васи Аксенова и Толи Гладилина, стихов Вознесенского, Рождественского и Евтушенко, а потом многие годы их все новых и новых продолжателей — оказал на десятки миллионов читателей (практически — на все советское общество) влияние, вероятно, гораздо большее, чем «Новый мир» и «Известия» при Аджубее. «Юность» была почти аполитичным журналом в глубоко политизированной стране. Это была тихая революция, которую тогда никто не заметил. В том числе и я.
Я был глубоко равнодушен к «палаткам на снегу» и всей подобной околокомсомольской идеологической псевдоромантике. Но и у очень симпатичного мне Булата его:
Но если вдруг когда-нибудь
мне уберечься не удастся,
какое новое сраженье
ни покачнуло б шар земной,
я все равно паду на той,
на той единственной, гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной.
мне было абсолютно чуждо. И «Десять дней, которые потрясли мир» с Высоцким у Любимова мне казались апофеозом варварства. И шатровские «Народовольцы» и «Большевики» в «Современнике» ничего, кроме скуки, у меня не вызывали — в крови, от бабушки, от дедов у меня осталась память о народовольцах с их исступленным самопожертвованием и бессмысленным приближением разбойного 1917 года. И полная чуждость либеральному советскому миру, которую я ощутил в «Юности», и которая продолжала сказываться в диссидентской среде, где большинство медленно и с трудом переживало разочарование в «коммунистических идеалах» на самом деле создавала мне много внутренних проблем.
Свободное копирование
