Мне еще несколько раз довелось убедится в маминых почти экстрасенсорных способностях. Один случай — простой и, может быть, случайность. Весной 1958 года я не прошел по конкурсу в институт и работал препаратором в лаборатории. Поссорившись очередной раз с мамой, ушел из дому и поселился поблизости в комнате, которую снимали несколько знакомых студентов, среди них — Виталий Куземко. Молодые люди уходят из дому и это естественный процесс. Я изредка появлялся, менял рубашки, жил неподалеку, работал просто в ста метрах от дома, но с мамой не мирился. Тогда разумная моя бабушка вместо всяких переговоров предложила мне вместе с ней поехать в Москву. Отказываться было не с чего, с работой тоже проблем не было, и в Москву мы полетели на самолете. Со стороны восьмидесятилетней бабушки, конечно, это был подвиг: лететь на каком-то дребезжащем Ла-5 или Ил-12, сосать какой-то леденец, чтобы уравновесить давление. Смягчила этот, конечно, чудовищный для старухи перелет (тогда даже трапов к самолету нормальных не было) только встреча с харьковским физиком — академиком Лившицем, который тут же подошел к бабушке и заговорил с ней на таком изысканно-ласковом языке с такой утонченной любезностью, которых я больше никогда не слышал. В академических кругах память о деде неукоснительно сохранялась многие десятилетия.
В Москве мы без всяких сомнений остановились на Тверской (улице Горького) у Чарнецких-Волженских для чего посреди большой комнаты, где жила тетка, Николай Владимирович, Миша и Саша (рано умерший, с врожденными заболеваниями) были с трудом втиснуты еще две раскладушки. Гостиниц в Советском Союзе практически не было, и они существовали только для государственных командировочных, а привычная советская нищета даже сравнительно «устроенных» семей делала такое «гостевание» привычным и обыкновенным. Когда тетка с Мишей или Константин Юрьевич приезжали в Киев, они ночевали точно так же у нас. Алюминиевые раскладушки появились в Советском Союзе сравнительно поздно, их трудно было «достать», и я помню, как приехавшая в 1955 году из деревни дочь нашей многолетней (и до революции и после) кухарки Прони, спала у бабушки в комнате прямо на полу, подложив кожушок, от которого исходил пряный, острый и незнакомый мне до этого запах овчины.
Но надо вернуться к моему с бабушкой приезду в Москву, точнее, к еще двум странным догадкам (не знаю, какое слово подобрать) моей матери. Прилетели мы утром, все у родных было как обычно — я уже гостил у них, когда мы приезжали с мамой в конце 1940-х, а потом в 1956 году, когда я был на первой детской елке в Кремле. Бабушка, отважившаяся на авиационный перелет, тем не менее на метро ехать отказывалась («мне под землю еще рано»), и мы долго добирались в тот день из Измайлово на трамвае. Едва мы добрались до улицы Горького, до этого совершенно здоровая, вернувшаяся с работы в детской поликлинике, бабушка Надя внезапно почувствовала себя плохо, потеряла сознание, меня послали за кислородными подушками. Приехала скорая помощь, но через несколько часов Надежда Константиновна умерла. Все были так потрясены, громко плакала тут же приехавшая Софья Константиновна, бабушка ей строго и жестко сказала:
— Не смей. Надя слышит, — не знаю, что она думала о жизни после смерти.
Я должен был как-то сказать об этом матери, очень любившей бабушку Надю. Кое-как заказал разговор по телефону с Киевом, начал что-то, запинаясь, говорить маме, но она, не дослушав, перебила меня:
— Тетя Надя умерла?
