Бакуриани

С глубоким вздохом облегчения я закончила Университет. Как гора с плеч. Гора-то гора, но теперь надо было забыть про экспедиции и устраиваться на работу - учительницей русского языка и литературы, как значилось в моем дипломе, редактором или кем-то в этом роде. Нашлись знакомства, мне было туманно обе­щано место в детской редакции радио, но не в ближайшее время, а месяца через три-четыре, когда уйдет на пенсию прежний сотрудник. А пока я стала искать случая смотаться еще куда-нибудь, подальше от Москвы. Добрать последние крупицы романтики.
Случай представился в образе красивого студента второго кур­са физфака МГУ Кости Маркаряна, явившегося к моему отцу в начале ок­тября 1960-го просить об участии в вечере сатиры и юмора, который ему, Косте, поручили организовать на факультете.
Кажется, этот вечер так и не состоялся, но "случай" - состо­ялся, и определил мою дальнейшую жизнь.
Через несколько дней Костя позвонил и сказал, что, к сожалению, проведение вечера перепоручено  другому  студенту, а сам он берет академический отпуск и уезжает работать на Северный Кавказ, на высокогорную сейсмологическую станцию,  лаборантом. Вскоре я получила от него письмо с восторженным описанием природы и с приглашением приехать покататься на лыжах. Костя писал, что  сотрудники  станции читали мой очерк в "Новом мире",  и что им интересно познакомиться с "журналисткой".  Подробно описал путь -  поездом до Боржоми,  там "кукушкой" до курортного городка Бакуриани, а оттуда - пять километров в горы, где расположена станция. Но это так, на всякий случай, потому что в Боржоми меня встретят на машине и привезут.
... Всё было удивительно - и мое мгновенное решение поехать, и то, что в Боржоми, куда поезд прибыл глубокой ночью, меня дейс­твительно ждал грузовик с Костей и шофером Иваном, и то, что с Костей, которого я видела второй раз в жизни, мы обнялись как близкие люди.
ГАЗ-63, ревя, ехал вверх и вверх по ночному серпантину, мы сидели в кабине, Костя сетовал, что ночью не видно красок, но и без красок, в свете фар, природа производила мощное впечатление - панорамой гор с их снежными вершинами, внезапными выступами скал, обрывами, водопадами. Два раза дорогу нам перебегали крупные ли­сицы.
Вот последний, крутой подъем, заглушенный мотор, внезапная тишина, три финских дома силуэтами на фоне звездного неба, фигур­ка женщины, сбежавшей с крыльца, добродушные лохматые собаки, мои лыжи и вещи, брошенные в тамбуре, жарко натопленная Костина поло­вина дома и дверной крючок, торопливо накинутый на петлю.
Первые две недели впечатления от новой жизни были расплывча­ты - всё затмил роман с Костей, если можно назвать романом то, в чем не было главного составляющего этого жанра - любви. Мне было двадцать четыре, Косте - девятнадцать, однако, в наших взаимо­действиях Костя был как опытный хирург рядом с жалкой практикант­кой.
Жители станции - тридцатилетний начальник, Зиновий Шварц, шо­фер Иван с женой Мартой и девятилетним сыном Митей, вторая лабо­рантка Нина, с мужем Федей Козловым держались приветливо, но на отдалении. Чаще других в поле моего зрения попадал Зиновий: они с Костей вместе питались, и я взялась им готовить, довольно быстро приноровившись к дровяной плите и другим непривычным для меня бы­товым приборам, типа кочерги, чугунного горшка или ухвата.
По вечерам Зиновий приходил к нам в гости. Вначале он казал­ся мне сухарем, но вскоре я оценила его тонкое чувство юмора, ум и эрудицию. Фи­зик-ядерщик, выпускник Воронежского Университета, он шестой год работал на станции. Овладел за это время тремя языками. Публико­вал научные статьи. Выписывал все толстые литературные журналы.
Я привезла проигрыватель и пластинки - любимых мною Сибелиу­са, Моцарта, Дебюсси. Мы пили чай с московскими конфетами и баку­рианскими пирожными, слушали музыку, философствовали. Не слишком образованный Костя, не в силах принять на равных учас­тие в наших с Зиновием беседах, выходил из себя и кричал, что людей с такими взглядами как у нас надо расстрели­вать.
По прошествии двух недель наш с Костей пыл угас. Костя мне надоел заносчивостью, вспыльчивостью и амбициозностью. Выдохся и он. Стал мрачен и раздражителен. Работал спустя рукава, а когда Зиновий сделал ему замечание - взбеленился и заявил, что тот на­рочно к нему придирается, потому что имеет виды на меня. Мысль эта запала ему в голову, он начал приставать ко мне и Зиновию с хамскими намеками, а когда, обозлясь на его выкрутасы, я собрала свои вещи и перебралась жить в пустовавшую половину гостевого до­ма, начались пошлые выслеживания, еженощные шумные домогания с попытками взломать мою дверь, с угрозами, типа: "пусть сяду, а за­режу!" и прочими восточными страстями. Работать он совсем перес­тал, заявив, что пусть такой примитивной ерундой занимаются пле­беи вроде Нины Козловой, а он создан для великих дел, и нам всем еще это докажет.
Кончилось тем, что Зиновий его уволил, прямо ему объяснив:
- У меня всего четыре штатные единицы, и меня не устраивает, что двадцать пять процентов работы не выполняется. Поступай в большой коллектив, может, там тебя научат работать и жить с людь­ми.
Костя еще немного повыкобенивался и уехал в Ереван к родителям, а меня Зиновий оформил лаборанткой на его место.
Нина Козлова помогла мне освоить нехитрое лаборантское дело и теперь я, чередуясь с ней, трижды в день ходила к домику-лабо­ратории, отстоящему от жилых домов метров на пятьсот. Мне нрави­лось выходить в полседьмого утра из дома, идти в темноте через сосновый и пихтовый лес, освещая путь фонарем, протаптывая тро­пинку в пушистом снегу. Над головой сияли крупные звезды, их по­рой закрывали горы, и эта бесконечная панорама горных вершин на фоне звезд создавала ощущение сказочного простора.
В лаборатории я записывала в журнал сигналы точного времени, показания термометра и барометра, меняла ленты в сейсмографах. Их было два, они стояли посреди комнаты, мигали зелеными и красными лампочками. У них были имена: Харин и Кирнос. Оба отмечали коле­бания земли, предсказывали землятресения. Харин - слабые, мест­ные, а Кирнос - сильные и дальние. На экранах тонкие самописцы чертили на лентах ломаные линии, иногда спокойные, невысокие, ча­ще - нервные, скачущие. Я вынимала кассеты, проявляла ленты, вставляла новые. Мне доставляли удовольствие эти простые действия и то, что я обслуживаю такие умные машины с человеческими именами.
И вообще, мне всё доставляло удовольствие. Всё здесь было мне по душе. Я попала под обаяние спокойно-деловой, ровной, сла­женной жизни станции и ее обитателей. Почти каждый вечер мы соби­рались все вместе то у Марты с Иваном, то у меня, то у Нины с Фе­дей, пили чай, вели разговоры. Никто не пил спиртного, не сквер­нословил и не курил, но никто и не доказывал мне, что курить вредно. Я сама бросила это дело, и без особого усилия: мне хоте­лось заслужить их одобрение. Я училась у них стилю поведения - тактичному, открытому, ненавязчивому, благожелательному. Может быть, это отчасти шло от характера Зиновия, от его разумной, дру­жески-спокойной манеры руководства.
Мы с ним продолжали вести общее хозяйство. Я готовила, он поставлял продукты, рубил дрова для плиты, приносил воду. Мы ка­тались с гор на лыжах. Он учил меня поворачивать и тормозить на крутых спусках. Иногда все вместе, оставив на станции дежурного, спускались на грузовике в городок поразвлечься - в кино, или на гору Кохту, посмотреть тренировки спортсменов по слалому-гиганту. Несколько раз Зиновий брал меня  за компанию в Боржоми,  в паровозное депо, оформлять документы на закупку угля для  станции. Нас возил Федя Козлов на мотоцикле. Я садилась в коляску, Зиновий - на заднее седло, и мы неслись на ночь глядя по горной дороге. Слева - скалы, справа - пропасть, в глаза - свет встречных фар, над головой - огромные звезды, внизу - крошечные огоньки селений, лицо ломит от ветра, а в душе - чувство полного доверия к людям рядом - вот счастье, думала я, вот жизнь, и дру­гой мне не надо!
И продолжением этого счастья было - вернуться в протопленный дом, вымыться в ванне - у нас была дровяная колонка, мы по очереди ее  топили  -  услышать деликатный стук в дверь и голос Марты: "Идите к нам чай пить,  все уже собрались,  вас ждут!" (Еще  одна деталь к характеристике отношений: при всей дружбе, Зиновий об­ращался к своим сотрудникам на "вы", и они переняли эту манеру).
В январе приезжали в отпуск молодые ученые из Москвы - стан­ция была одним из филиалов института Физики Земли - днем, по пояс голые, катались на лыжах, возвращались обгоревшие, топили печи, устраивали танцы. Я надевала короткое по тогдашней моде платье в талию с широкой юбкой, бежевые туфли-лодочки, меня приглашали на­перебой, и я чувствовала себя почти королевой бала.
Почти, потому что мой "король" не тяготел к иному сближению, кроме дружеского, и никаких "видов" на меня не имел. Он любил другую женщину, Аню Мюллер - об этом мне сказала Нина Козлова. Но она замужем, у нее дочь. Уходила от мужа, год жила здесь, на станции, потом муж приехал, чуть не силой увез в Актану. Сейчас разошлись совсем, но что-то она не приезжает, а он ждет ее вот уже два года.
В "любит и ждет" я поверила, потому что это было в его ха­рактере. Хотя, может быть, Нина рассказала мне эту историю от­части в утешение, а на самом деле я просто ему не нравилась. Или он не желал пользоваться мной по остаточному принципу. Что нем­ножко обижало, но утешало то, что и он внешне был не в моем вку­се: тщедушный, сутуловатый, с шапкой черных, стоящих дыбом, кур­чавых волос, с глубоко посаженными небольшими темными глазами, тонкогубым ртом и выступающим подбородком. Я тяготела к другому типу мужской внешности.  Мне нравились крепкие парни,  вроде тех, что, как в песне,  "идут по свету,  им, вроде, немного надо, была бы тепла палатка и был бы не скучен путь..." И у которых " в душах "страдают Бетховенские сонаты",  а "самые лучшие книги они в рюкзаках хранят". Ну, в общем, по-прежнему что-то среднее между образованным гео­дезистом Арсеньевым,  бороздящим сопки Сихоте-Алиня  и летчиком Саней Григорьевым из "Двух капитанов".
Все же, если бы Зиновий сделал шаг мне навстречу, я бы, на­верно, ломаться не стала, потому что как человек он мне нравил­ся, очень. Но он шага не делал, а я не собиралась нарушать ту дивную гармонию отношений, которая установилась между нами всеми, несмотря на несхожесть характеров и судеб.
Судьбы у всех были  по-своему трагические.
Нина Козлова выросла в детдоме для детей врагов народа. Ей было два года, когда она туда попала, и кто были ее родители, она не знает, потому что в детдоме ей дали другую фамилию. Предпола­гает, что не рядовые деятели, потому что в том же детдоме воспи­тывались дочери Тухачевского и Якира.
Родителей ее мужа, Феди Козлова, крестьян с Кубани, сначала раскулачили, а потом уморили голодом вместе с четырьмя детьми. В живых остался только Федя. Беспризорничал, воровал, попал в детс­кую колонию. Выучился на зоотехника и сейчас работал в местном зверосовхозе по выращиванию чернобурых лисиц. С Ниной они были женаты пять лет, переживали, что нет детей. Вскоре после моего отъезда они взяли из детдома и усыновили трехлетнего мальчика.
Ивану и Марте Мюллерам было под пятьдесят. Их старший сын и дочь Аня - та самая, которую любил и ждал Зиновий - жили в Ка­захстане, куда всю семью депортировали с Поволжья, а они, ради младшего Мити (Матиуса), на свой страх и риск оттуда уехали, что­бы хотя бы Митя не числился в документах ссыльным. Они мечтали дать ему высшее образование. Долго мыкались, их никуда не прини­мали на работу, пока Зиновий не взял Ивана на станцию шофером и механиком. Мальчика определили в Бакурианскую школу. Он свободно говорил по-немецки, по-русски и по-грузински. Зиновий с ним зани­мался математикой, говорил, что у него гениальные способности.
И всех  этих  инвалидов  пятого  пункта  и пятьдесят восьмой статьи уголовного кодекса,  вместе с недобитым крестьянским сыном объединил в одну семью  беспартийный  интеллигент,  тоже  не  Бог весть какой полноправный член социалистического общества, физик и лирик в одном лице, и более дружной семьи мне ни прежде ни потом встречать не приходилось.
Чем дольше я здесь жила, тем больше не хотела уезжать. Я тут чувствовала себя на своем месте. И как-то сама собой возникла потребность писать. Чтобы растянуть день, я вставала в пять утра. Зажигала керосиновую лампу (движок включали только по вечерам) и садилась к столу. Стол стоял у окна, и я видела, как в половине шестого зажигается свет в кабинете Зиновия, как в половине седь­мого выходит с фонарем Нина (когда была ее очередь дежурить) и идет по тропинке в лабораторию. В половине восьмого рассветало. Я гасила лампу. Выбегал из своего дома Митя. Марта окликала его с крыльца, совала в карман рюкзачка сверток с завтраком. Федя в своем черном овчинном тулупе заводил мотоцикл, сажал Митю в коляс­ку и уезжал в свой зверосовхоз, расположенный на въезде в Бакури­ани. Иван шел в мастерскую или в гараж. В половине девятого я заканчивала и тоже принималась за хо­зяйство: выгребала из печи золу, растапливала плиту и печь, гото­вила завтрак на двоих. Выходил из своего дома Зиновий, рубил дро­ва вместо зарядки, а потом негромко стучал в мою дверь: "Какие виды на завтрак?"
А впереди ждал долгий день с его блистающими снегами, лыжа­ми, обманчиво-нежарким горным солнцем, от которого покрылось за­гаром мое лицо, общение с полюбившимися мне людьми, за что-то и меня полюбившими,  походы в лабораторию к умным Харину и Кирносу, которые нуждались в моем уходе. Пожалуй, это чувство - что я на своем месте, что я тут нужна - было самым главным из того, что составляло мое нынешнее счастье. Именно его мне раньше не хватало.
Однажды, уже в конце февраля, рано утром, Зиновий прервал мое писание окликом, что меня вызывает Москва. Телефон находился у него в кабинете. Я услышала мамин голос:
.Сколько ты еще намерена там торчать? Что это за фокусы? Срочно возвращайся! Место освободилось!
- Какое еще место?
- Как какое?! Ты что, забыла? Тебя ждут в редакции!
Мне показалось, что я проваливаюсь в колодец.
- Не хочу я ни в какую редакцию!
- Что значит - не хочешь?! Зачем же мы с папой унижались пе­ред Юрием Сергеевичем?  Ты ставишь нас в идиотское положение!
- Я же здесь работаю!
- Представляю себе эту работу! Для этого ты училась? Что это за место для тебя, вообще?
Я уже отвыкла от такого, свойственного моей маме, безапеля­ционного, эмоционально вздернутого тона. Здесь так никто друг с другом не говорил. Я ответила в том же тоне:
- Мне лучше знать, где мое место! Оставь меня в покое! Не ме­шай жить своей жизнью! - и бросила трубку.
- Это что, вы так с матерью разговаривали? - осудил меня Зи­новий.
Но мне показалось, он был доволен, что я отказалась уехать.
Еще через  какое-то  время,  волнуясь и робея,  я отдала ему свой законченный рассказ. Как ни странно, он отнесся к нему со сдержанным одобрением, что, учитывая его строгость и дотошность, дорогого стоило.
- Все-таки я бы вам посоветовал, - сказал он, возвращая расс­каз, - Поездить, посмотреть мир. Здесь круг общения ограничен, вы скоро исчерпаете себя, а вам нужны впечатления, если вы, конечно, хотите всерьез писать.  В этом смысле я могу вам помочь: у меня в Москве друг, геофизик. Я напишу ему рекомендательное письмо. В мар­те комплектуются отряды, он возьмет вас. Прошлым летом они рабо­тали тут,  недалеко.  Если  и в этом году сюда поедут - мы с вами опять встретимся.
Весь путь от Боржоми до Москвы я прорыдала на верхней полке. Все же, наверно, Зиновий был прав. Полгода на станции исчерпали себя, надо было двигаться дальше.
Геофизик оказался симпатичным голубоглазым блондином по име­ни Толик.  Прочитав рекомендательное письмо, он затуманился:
- Конечно, я бы вас взял, но я с этого года в экспедиции больше не езжу. Поступил на вечерний физмат. Но могу вас рекомендовать (давай лучше на "ты") в мою бывшую партию.
- На Кавказ?
- Нет, они в этом году в Прибалтику едут. Как раз сейчас мой бывший начальник набирает рабочих. А можно в Крым. У меня там то­же есть приятели. Еще вариант - Калмыкия, нефтеразведка. Началь­ник там - мой друг, вместе закончили Нефтяной институт, отличный парень. Он до института два года геодезистом работал на Сихоте-Алине. За ним ты была бы как за каменной стеной. Но там условия тяжелые: безводная степь, жара, полевой сезон восемь месяцев... Правда, зарплата высокая, надбавки за вредность. Но я бы тебе посоветовал в Прибалти­ку. Или в Крым.
Я подумала и выбрала Калмыкию.
Толик познакомил меня со своим другом, Виктором Горшковым, невысоким, крепким парнем, похожим на летчика Саню Григорьева. В апреле мы с ним уехали в Цимлянск, а оттуда – в Калмыкию, на Черные земли.