Николай Эрдман

Отбыв трехлетнюю ссылку в Енисейске, Николай Робертович Эрдман переехал в Томск, а перед войной - по иронии судьбы - был взят на должность литкон­сультанта в ансамбль песни и пляски НКВД. В этот ансамбль, созданный по инициативе самого Берия, приглашались известнейшие дея­тели искусства, такие, как композитор Шостакович, балетмейстер Касьян Голей­зовский, руководитель театра Вахтангова Рубен Симонов. Эрдман впоследствии говорил со свойственным ему юмором: «Нет, это только в нашей стране могло быть: кому пришло бы в голову, даже в фа­шистской Германии, создать ансамбль песни и пляски гестапо? Да никому! А у нас – пожалуйста!»
  Из ссыльных писателей, кроме Эрдмана, в ансамбле работал его старый друг еще по «Нерыдаю», писатель Михаил Давидович Вольпин. Вместе они написали сценарий знаменитой кинокомедии "Волга-Волга", и дальше начали работать в соавторстве. По их сценариям были сняты фильмы «Актриса», «Здравствуй, Москва» и – самый известный, получивший Сталинскую премию советский вестерн – «Смелые люди».
После войны ансамбль расформировали. Но лишь в 1947-м году Николаю Робертовичу  и Михаилу Давидовичу было, наконец, разрешено жить в Москве.
 Они стали частенько бывать у нас – Вольпин со своей женой, Эрдман со своей, красавицей балериной Наташей Чидсон. Приходили и другие старые друзья по «Нерыдаю»: Матвей Блантер, Виктор Ардов - человек библейской внешности и невероятного, как мне казалось, остроумия. Приходил Леонид Утесов с толстой, красивой дочкой Дитой. Приходил Эдди Рознер, недавно освобожденный из лагеря и снова блиставший на эстраде. В его ансамбле работала юная певица Нина Дорда, исполняла песенки на слова Масса и Червинского.
- Где вы откопали эту жемчужину? – восхищался папа.
- Я переманил ее из оркестра ресторана «Москва», - с мягким польским акцентом отвечал Рознер, и улыбался своей обаятельнейшей улыбкой.
 Тише и скромнее всех был Николай Робертович. Что-то непередаваемо привлекательное было в его облике, негромких репли­ках, меланхоличных, спокойных манерах, даже в легком заикании. В нем было то, что называют мужским обаянием.
 Меня, донельзя стеснительную, «дикую», как говорила мама, звали к столу, но я предпочитала смотреть на застолье в дверную щелочку из коридора. За круглым столом было очень весело. Рассказывались смешные случаи, анек­доты, все хохотали...
И я хохотала под дверью, зажимая рот. Но как только кто-нибудь оборачивался в мою сто­рону - шмыгала на кухню, как мышь в нору. Там с удовольствием пересказывала домработнице Ксении только что услышанное и увиденное, и она простодушно восторгалась:
- Ну, артисты, одно слово!

В 1989 году, уже после смерти моего отца и Николая Эрдмана, пришла бумага об  их реабилитации.  Мне  позвонили из Управления КГБ  и предложили ознакомиться  с  "делом" отца.  Я пришла на Кузнецкий. Читала "дело".  Следователь,  уже, конечно, не Шиваров, а другой, простоватый, вежливый чиновник в штатском, не запомнила его фамилии, сидел в кабинете, пока я читала. Мне очень хотелось, чтобы он ушел, я думала, он боится, что я сопру что-нибудь из папок на память. И правда, очень хотелось. Он же объяснил свое присутствие тем, что часто с родственниками во время этих чтений случаются истерики, даже обмороки.
"Ну, у вас-то нормально. Ваши хорошо держались.  Каждый брал на себя. Многие старались спихнуть друг на друга -  тоже можно понять людей. А ваши - нет..."
Конечно, можно понять.  Но мне было приятно узнать, что "на­ши" хорошо держались.
О судьбе Шиварова я случайно узнала из книги-дневника Василия Катаняна «Лоскутное одеяло". Этого следователя, "специа­листа по писателям", арестовали в тридцать восьмом году, а в сороковом он покончил с собой в лагере.

Эрдман и Вольпин много лет работали вместе. Писали интермедии к Шекспировским спектак­лям для театра Вахтангова. В цирке шли клоу­нады и целые представления по их либретто. Их обожали на киносту­дии "Союз Мультфильм". Считали своими авторами. Они написали в числе прочих такие шедевры как "Федя Зайцев", "Остров ошибок", "История одного преступления».  Им  нравилась эта работа: смешные человечки, лошадки, зайчики - и никакой политики! Их ри­сованные фильмы были о любви, о совести, о дружбе - в сущности, о самом главном. И написаны так мастерски, доходчиво, трогательно, увлекательно, смешно, что проникали детям прямо в душу. И взрослым тоже.
Талант оставался талантом. Но Эрдман был гений. И можно лишь отдаленно представить, какой творческий взлет был прерван арестом у создателя «Мандата» и «Самоубийцы», двух пьес, вошедших в золотой фонд мировой драматургии. Потому что все, что происходило с Эрдманом после ссылки, можно назвать затянувшейся трагедией сломленного челове­ка. Скепсис, постоянное ожидание начала новых арестов, душевная горечь, заглушаемая алкоголем...

В 1962-м году Николай Эрдман стал нашим соседом по дачному поселку на Красной Пахре.
Участок раньше принадлежал писателю Олегу Писаржевскому. На строи­тельство дома у Писаржевского все никак не хватало денег, стоял только крохотный дощатый домик-времянка, в котором постоянно жил дядя Олега, бывший художник. Семнадцать лет отбыл в Сталинских лагерях. Рассказывал нам с отцом: в лагерь пришла разнарядка: сократить количество заключенных наполовину. Зэков вывели на плац, выстроили в две колонны. И по одной из колонн проехались танком. Художник остался жив, но у него с тех пор тряслись руки, и он не мог держать кисть. Свой художнический дар он перенес на цветы - выращивал замечательные гладиолусы. Весь поселок приходил на них любоваться.
И вдруг Писаржевский умер, и участок купил Эрдман. Все переживали за старичка - куда же он теперь денется? Эрдман отве­тил: "Как куда? Никуда. Пусть живет в этой времянке, всегда".
Строительством дома руководила жена Николая Робертовича, уже не Наташа Чидсон, а другая, тоже балерина, тоже красавица - Инна Кирпичникова. Кажется, к этому времени она уже не была балериной. Молодая, зеленоглазая, надменная, всегда роскошно одетая, она проносилась за рулем своей машины по узким аллеям поселка, рас­пугивая собак и пешеходов. С ними жила ее мать, тихая женщина. Николай Робертович говорил: "Вот с тещей мне повезло".
Друг-архитектор предложил проект. И по этому проекту дом встал как раз на то место, где росли гладиолусы. И старичок-художник как-то очень быстро умер. И гладиолусов не стало.
Инна сама доставала материалы, договаривалась с рабочими, за всем следила, платила, торговалась - ее энергией дом был построен очень быстро. Он получился по общему мнению какой-то нелепый, не похожий на другие дачи поселка с их обычными для тогдашнего подмосковья двускатными крышами. Плоский, с высоченной трубой как у крематория.
Эрдман не любил шумное общество. Наши многолюдные застолья посещал редко.  Чаще отец у него бывал. Иногда они с отцом гуляли по поселку в сопровождении большой эрдма­новской дворняги с грустными как у хозяина глазами.
Николай Робертович в этот последний период своей жизни ис­сох, выглядел понурым, скорбным, каким-то погасшим. Тяжелая бо­лезнь, казалось, проступала сквозь серую кожу его лица. Он очень много курил и быстро дряхлел. В его доме, рядом с его женой, прочно угнездился некий молодой человек,  якобы,  дальний родственник жены.
Умирал Николай Робертович мучительно. Отец, навещавший его в больнице, возвращаясь, плакал.
В августе 1970-го Эрдман скончался.
Через полгода после его смерти умерла теща. Инна на глазах всего поселка спивалась. Этот ее возлюбленный, Аркадий, ее спаивал и обирал.
Как-то, холодным осенним днем,  я увидела ее бредущей по аллее, исхудавшую, в летнем коротком, измазанном в гли­не платье. Я поздоровалась. "Кто это? - спросила она. - Я не вижу ничего (хотя было светло). Слушайте, возьмите меня за руку, отве­дите куда-нибудь, дайте мне поесть, я страшно голодная!"
Я привела ее к нам, мы ее накормили. Она жадно ела, и у нее дрожали руки.
Через месяц она умерла в больнице.
Дача осталась бесхозная. Ее опечатали.
Вскоре отцу позвонила женщина, назвалась племянни­цей Эрдмана, его единственной родственницей, сказала, что ни на что из  имущества дяди не претендует, только хочет взять бумаги и два кресла, которые Николай Робертович обещал подарить Юрию Люби­мову для его кабинета в театре на Таганке. Отец обратился в прав­ление кооператива, и племяннице разрешили забрать то, что она просила.
Племянница приехала на машине. За ней следовал мебельный фургон. В сопровождении коменданта поселка, слесаря и понятого (понятой взяли меня) пришли на участок. Было начало декабря, мела ме­тель. Пломба оказалась сорвана, дом заперт изнутри. Племянница решительным ударом локтя высадила стекло веранды, всунула руку, отодвинула задвижку... Мимо нас с воем пронеслась собака, за­пертая в доме. Мы вошли. Внутри было удивительно красиво! Высокий - до крыши - холл-гостиная с камином, с громадным овальным столом, над которым низко висела люстра, вся из разноцветных подвесок. Вверх вела узкая ажурная лестница, вся оплетенная декоративной зеленью. На стенах - ста­ринные бронзовые бра, картины. Наверху - балюстрада и жилые ком­наты, обставленные легкой изящной мебелью.
Племянница обомлела. Но лишь на секунду.
. Это что же? - сказала она. - Всё - этому гаду Аркашке? Ну, уж нет!
И начался самозабвенный грабеж.  Мебель, лампы, картины грузились в фургон, бронзовые бра племянница вырубила топориком вместе с кусками штукатурки. Где-то в набиваемом фургоне среди мебели затерялись и те два несчастных кресла, что были завещены Любимовскому кабинету. "А вы что ж не берете?! - кричала в экста­зе племянница. - Берите! Всё берите!"
Комендантша забрала посуду и комод вместе с постельным бель­ем. Что-то досталось слесарю. Признаюсь, и мною овладела жажда наживы, и я с помощью грузчиков приволокла на свою дачу двуспаль­ную тахту, которая и по сей день у нас стоит.
Оставили только люстру с разноцветными подвесками, потому что устали и лень было ее откручивать, да и класть уже некуда. А бумаг никаких не оказалось, потому что архив Эрдмана хранился у моего отца в московском кабинете. В 1996 году я передала его в ЦГАЛИ.
Племянница в сопровождении фургона уехала, а на следующий день приехал на своей машине "гад Аркашка", увидел разбитое стекло веранды,  произнес:  "Эх,  черт,  не успел!" Погрузил в машину люстру и исчез навсегда.
Беспризорная собака несколько дней бегала по поселку, пита­ясь подачками, пока ее насмерть не сбила машина. Шофер клялся, что собака сама бросилась под колеса.
Дача два года пустовала. О ней ходили дурные толки. Но, в конце концов, ее купил писатель Холендро, поселился с семьей и, вроде, ничего.