Ола. Ты меня не узнаешь?

Мир устроен, согласитесь, как-то странно. Создаются и рушатся великие империи, приходят и уходят в небытие племена и народы, меняются вековые устои, возникают новые государства. И в основе всего этого постоянного движения человек, который почти совсем не изменился за тысячи лет. У него также одна голова, две ноги и две руки. У него все также одно сердце и одна душа. И он, участвуя во всех созиданиях и разрушениях, все также страдает от дела рук своих. И снова созидает. И снова разрушает. И нет, и не будет этому конца, потому, что так он устроен, и, видимо, в этом его предназначение. А иначе, зачем все это.

Ола.  Ты меня не узнаешь?

Я ненавижу революции. Любые. И не только потому, что они несут смерть, мучения, разруху, хаос. А еще и потому, что они никогда не бывают справедливыми, что бы не говорили вожди и герои этих революций. Даже, когда кто-то очень чистый и справедливый решает из самых благородных побуждений переустроить государство и сделать людей счастливыми, в самом лучшем случае он, пролив море крови, получит то же самое государство, только с другими мерзавцами у власти.

Не знаю, повезло мне, или наоборот, не повезло, но вошел я  в мир победившего социализма  не с парадного, а с черного входа. Я родился и вырос  на Колыме,  в окружении тех, кого социализм победил. Это самая, что ни на есть окраина великой империи под названием СССР. Рядом, под боком, располагалась Америка. Во всяком случае, ее берега были гораздо ближе к нам, чем берега Волги. 

Отец часто менял работу, и мы периодически переезжали с одного населенного пункта в другой.  Тот маленький райцентр Ола, на берегу Охотского моря, в котором я родился,  почти не помню. Не помню  и первые годы своей жизни. Разве, что наиболее яркие эпизоды.

Врезалось, к примеру, в память, как услышал сообщение о смерти Сталина. Возле барака, в котором мы жили, стоял высокий столб, а на нем висел репродуктор – похожий на сплюснутую уличную урну. Из этого громкоговорителя сначала звучала музыка, а потом диктор трагическим голосом сказал, что у великого вождя всех народов парализована какая-то часть тела, потом, какое-то время спустя тот же голос с той же интонацией  сказал, что у него парализована еще какая-то часть. И лишь потом передали,  что Сталин умер. Так это было или нет на самом деле, я до сих пор не знаю. Может быть это причуды детской памяти, потому что  нигде я не читал и не слышал о том, что сообщения шли в такой последовательности. Во всех книжках, статьях, очевидцы событий утверждают, что смерть Сталина была неожиданностью и узнали они о ней сразу из  первого же официального сообщения. Почему же мне запомнилось по-другому? Не видел я, после сообщения о смерти Сталина и рыдающих людей. Может быть, на Колыме народ жил не такой сентиментальный, как в европейской части страны?

Еще запомнилось,  как относила меня мама в магазин, сажали на  какой-то ящик, постелив на него одеяло, подзывала какую-то женщину, которая  на моей ладони химическим карандашом ставила  цифру, и уходила на работу. Позже мне мама объяснила, что это была очередь за хлебом. Его давали по талонам. И, почему-то, запомнилось, как катался я с пацанами с крыши. Барак был невысокий, а снега было так много, что он доставал до окон. И вот мы забирались на крышу, как на горку и катились вниз, уходя по горло в снег. А крыши у нас крылись какими-то такими деревянными тонкими лентами. И, когда, накатавшись, я пришел домой и снял мокрую одежду, мать пришла в ужас – я весь был в занозах. Она загнала меня на кухню, нагрела большой таз воды, посадила в него, чтобы кожа распарилась, а затем стала, охая и ахая вытаскивать пинцетом занозы. А мне было не больно, а щекотно. Я смеялся и даже сочинил экспромт, который потом вспоминали в нашей семье постоянно. «Ты меня не узнаешь? Я еж, еж, еж». Это, кстати, была первая и последняя созданная мной зарифмованная строчка. И могу сказать, вслед за классиком, что  в последующей жизни я писал все, кроме стихов и доносов.