Интерлюдия
Я хочу кое-что объяснить. Мне это трудно дастся, но назвался груздем - полезай, куда следует. Гордиться тут, конечно, нечем, истина есть истина, хотя "что есть истина?". Не была я героиней никогда. Не умела постоять ни за себя, ни за близких своих, ни за идею. Да, собственно, идей у меня никаких и не было. Хотелось жить интересно и приятно, в окружении интересных людей и верных друзей, и быть им тоже верным другом. Работа не только ради заработка, но так, чтобы совместить заработок с интересом, а еще лучше - с азартом к работе. Замуж я не собиралась, хотела жить одна, но любовь должна была присутствовать моей жизни обязательно. Влюбчива я всю жизнь была чрезмерно, но вот надолго ли хватало моих эмоций - вопрос другой. У меня перед глазами было несколько примеров женщин, живших без мужей и детей, в свое удовольствие. Очень мне их жизнь нравилась. Я себе тоже такую напредставляла - с небольшое уютной квартирой, книгами, моим порядком, моими вещами. А бороться, идти на баррикады - этого я в себе не находила, чего, правда стеснялась ужасно.
Мое поколение было испорчено идиотской детской литературой: повестями и романами о пионерах-героях, мифами и легендами об Отечественной войне, про которую мой отец, однажды, сказал, что он помнит иную войну, чем та, которую маршал Жуков описал в мемуарах. Я возразила, сказав, что у них и ракурс был разный,все-таки, есть разница, наверное, между видением маршала и капитана. Отец спорить со мной не стал, а зря. Кто-то должен был вовремя объяснить мне, где правда, а где официально состряпанные легенды. О довоенном времени я знала правду от бабушки, но война так и вошла в моё сознание великим мифом.
Я не хочу обидеть ветеранов. В конце-концов, мой отец тоже был солдатом и был ранен в свои двадцать лет. Я имею в виду, что мифологизация войны была необходима для сокрытия бездарности, с которой вел ее Сталин, для оправдания огромного числа погибших.Завуалировать нужно было и тот факт, что никто не собирался заботиться о мирном населении. Потому и ввязывались дети в военные действия, потому и возник новый литературный жанр, призванный запудрить мозги молодым читателям. Витя Коробков, Валя Котик, Марат Казеев (о нем я не читала). Зоя Космодемьянская! Я на полном серьезе ставила себя на ее место и понимала, что не выдержала бы пыток и боли.
Мне было стыдно своей трусости, но из песни слов не выбросишь. Я боялась одна вечером ходить по улицам, и если проводила вечер у Капы, а это чаще всего и случалось - за исключение тех вечеров, когда я усиленно занималась - она всегда шла меняпровожать и потом спокойно возвращалась одна домой. Я на такие подвиги способна не была. Если и были в моем характере мужские черточки, то они проявлялись в других жизненных аспектах.
Однажды мы гуляли с Капой вечером, в руках она держала оранжевый том "Детской энциклопедии", который я у нее брала, и теперь мы несли его назад к ней. Ну, и прицепился к нам какой-то идиот, и никак мы не могли от него отделаться, пока Капа не двинула его по голове книгой. Этот аргумент идиотом был понят, он ушел в противоположную сторону, покачиваясь и ругаясь. Я стояла, обомлев, ожидая, что сейчас он вернется не один и мало нам не покажется. Капа развернула меня в нужном направлении и повела дальше. Никто за нами не гнался, но я очень нервничала, когда она пошла домой одна.
Где я никого и ничего не боялась, так это в школе. Там я была прима-балерина, бояться мне было некого и нечего. Но при этом я оставалась вполне законопослушной и почти не хулиганила, разве что по мелочи. С уроков я не сбегала никогда, только дважды классу удалось уговорить меня сбежать из солидарности со всеми. Конечно, когда я только появилась в этой школе, меня даже бить хотели за отказы уходить с уроков. Устраивали разборки, на которых я каждый раз говорила, приблизительно, одно и то же: что не вижу необходимости сбегать с урока из-за того, что кто-то из класса пренебрегает бесплатным (sic!) образованием и ленится делать уроки. Я ведь не ленюсь! Мне не интересно ходить в кино во время уроков, я и вечером сходить могу, мне не интересно болтаться по улицам, я по ним хожу достаточно и после уроков, а если кому-то что-то не понятно в уроках, милости прошу, пусть приходит ко мне домой - все объясню. Или на перемене - пожалуйста. А уходить не буду, хоть убейте совсем. Меня не убили, к моим закидонам привыкли, на переменах времени у меня не стало - я объясняла то кому-нибудь одному, то целой компании, а уроки, особенно перед контрольными, за нашим большим обеденным столом со мной делала компания, иногда человек до восьми. Приготовив уроки, мы с удовольствием сжирали кастрюлю гречневой каши с молоком и запивали ее кефиром, который дядя и тетя получали на своих химических заводах, где они теряли здоровье в компании десятков тысяч других мам, пап, дядей и тёть.
Нет, в школе все было хорошо. Народ понял, что у меня есть принципы, и смирился с этим, тем более, что я была отличница нетипичная, могла что-нибудь и не выучить, к чему-то относилась формально, нос не задирала, да и бедной была, что тоже работало на меня.
Учителей я не боялась, тем более. Чего их было бояться? Что они могли мне сделать? Я была гордостью школы, меня обижать было нельзя. Но воспитание брало свое, я испытывала почтение ко всем взослым по умолчанию, а потому держалась с учителями очень вежливо, даже с теми, кого не слишком уважала. Ох, эта априори почтительность к старшим, сколько она напортит мне в жизни!
Дважды во время учебы в школе я проявила отвагу, за которую до сих пор себя уважаю, хотя, со стороны, наверное, это выглядит смешно - гордиться какими-то детскими подвигами, когда во взрослой жизни гордиться нечем. Но так уж человек устроен, что необходимо ему откуда-то черпать самоуважение, а иначе - как жить, воспитывать детей и смотреть в глаза другим людям?
Не много подвигов совершила я в жизни, вот и приходится бережно относиться к малейшим проявлениям в прошлом самостоятельности, уверенности в себе, порядочности и других, не менее уважаемых, качеств.
К нам в школу, в девятые классы после восьмилетки, ежегодно приходили новые ребята. В один год пришла очень яркая толпа, особенно мальчики были хороши. И вот, двое из них - я назову их Коля и Гусь - что-то не поделили. Была назначена драка после уроков на школьном стадионе. Неправ был Гусь, драки захотел тоже он, но у Коли настроения драться не было абсолютно, и дело зависло без развития. Противники стояли лицами друг к другу, вяло переругивались. Все шло к тому, что они мирно разойдутся, и зрители стали потихоньку расползаться, но тут Колю кто-то позвал, он обернулся, оказался спиной к Гусю. Тот немедленно набросился на него. От неожиданности Коля упал, но быстро пришел в себя и отметелил Гуся по первое число, потому что был и спортивнее, и сильнее. Кроме того, он разозлился, да и чувство правоты придало ему сил. Словом, Гусь выглядел очень живописно, что его маме абсолютно не понравилось, она устроила скандал директрисе школы - шарманка завертелась!
Все это произошло в пятницу, в субботу Гуськина мать ругалась в учительской, а в воскресенье за мной пришла девчонка, жившая рядом со школой, и заявила, что собирают срочное заседание школьного комитета комсомола, и я должна обязательно явиться. Случай был беспрецедентный! В воскресенье открыли школу (тетя Маша, которая была настоящей хозяйкой нашей школы - и на дверях стояла, опоздавших не пускала, и за чистотой следила, и ночным сторожем была, - крайне недовольная, бренчала ключами и беседовала сама с собой о нарушении трудового законодательства), и заседание началось.
Кворума, конечно, не было и в помине! Воскресенье все-таки, народ не сидел дома, да еще в хорошую погоду. Командовала всем директриса, из гневной речи которой стало ясно, что от нас требуется быстренько исключить Колю из комсомола. Мы опешили... За драку - из комсомола?! На моей памяти никого и никогда из комсомола не исключали, а тут вдруг такие драконовские меры. Мы, конечно, быстро поняли, откуда ветер дует - Гуськин папа был каким-то начальником, и мать намекнула на возможные неприятности, которые их семья сумеет устроить школе в общем, и директрисе в частности. Та и завибрировала. Тем более, что Коля был из обычной семьи, заступиться за него было некому.
Исключение из комсомола было страшной вещью. Можно было ставить крест на высшем образовании, хорошей работе... Волчий билет за детскую драку - слишком дорогая плата на всю жизнь.
Умолкнув, наша пастырша выжидательно уставилась на нас. Народ реагировал вяло. Во-первых, никто не осуждал Колю за то, что он отлупил Гуську. Нечего было тому нарываться, да и повел Гуська себя не по-мужски, а на Кавказе с этим было строго, во всяком случае, в подростковой среде. Мы искренне не видели криминала в произошедшем. Зря Гусь втравил мать в эти дела, их полагалось решать без помощи родителей. Он только заработал дополнительные отрицательные очки. Я попыталась объяснить директрисе, что нет нужды раздувать чепуховый случай и превращать его в уголовное дело. Она разъяренно велела мне замолчать. Я отказалась, сказав, что незачем тогда было меня сюда тащить, а раз уж, оторвали от личных дел, то я буду говорить, что думаю, а думаю я, зачем это школе понадобилось портить парню судьбу, ведь его ни в один ВУЗ не примут.
- Очень хорошо, - злорадно сказал этот кладезь педагогического мастерства, - это научит его не махать кулаками попусту.
- Он махал не попусту, Гусь его первый ударил.
- Откуда это известно?
- Да там толпа народу была.
- Все такие же хулиганы, как Коля.-
Да не хулиган он, нормальный парень.
- И это говоришь ты, отличница! Хорошие у тебя друзья!
Мы с Колей не были друзьями, мы даже не здоровались. Чего бы это стал он здороваться с девчонкой, да еще из младшего класса! Старшеклассники держались высокомерно с младшими.
Наша перепалка взбесила директрису, она сказала, что я обнаглела вконец, что пора, кажется, и мое дело рассмотреть пристальнее, может быть, беспокойство за свою судьбу утихомирит меня. Я даже растерялась. Учитывая, что ругалась с ней я одна, а остальные сидели, опустив глаза и не вмешиваясь, ожидая просто, когда можно будет уйти домой, легко было представить, что если она поставит вопрос о моем исключении, он пройдет без сучка и задоринки. Воспользовавшись моим замешательством, она велела комитету голосовать, и они...проголосовали, кроме меня и еще одной девочки, которая пришла в нашу школу вместе с Колиной компанией и дружила с ними всеми. Я пыталась остановить народ, но на меня не обратили внимания. Тогда я заявила, что голосование недействительно - кворума не было, да и утвердить его должно школьное собрание - устав я знала очень хорошо.
- Утвердит,- ядовито пообещала директриса, - завтра же и соберем.
Когда мы вышли, у ворот торчал бледный Коля с друзьями. Он сразу по нашим лицам понял, что произошло, развернулся и пошел прочь. Мы рассказали остальным, как все прошло, и решено было завтра на уроках провести агитацию против решения комитета. Я вызвалась рассказать все нашей Галине Васильевне, которая была старшей вожатой и отвечала за работу с комсомольцами.
Весь понедельник меня трясло, как при пляске святого Витта. Коля был в школе, ходил бледный и отрешенный. Гусь тоже не торжествовал. Ему уже рассказали, как ТЕПЕРЬ его будут бить - никакая мать не поможет. Девочки презрительно на него смотрели, в буфете ему не дали купить пирожки - этот ябеда и маменькин сынок уже сто раз пожалел, что заварил такую бучу.
Мы поговорили с Галиной Васильевной. Она, конечно, не могла реагировать при нас так, как ей, может быть, и хотелось бы, но у нее особым образом засверкали очки, что всегда было признаком гнева, мы это знали. Она ничего нам не сказала, только велела идти по классам, но мы поняли, что в стороне она не останется и нас не бросит на съедение директрисы и гуськиной матери.
В актовый зал набилось народу больше, чем обычно удавалось собрать на простые собрания. Командовала директриса, она возвышалась в президиуме, пыталась дирижировать, но секретарь комитета, извинившись, сказала, что есть регламент, его нельзя нарушать, потому что тогда решение собрания не будет иметь силу. Директриса недовольно сдалась, собрание началось.
Выступала мать Гуськи, директриса демонстрировала гуськин синяк на морде и царапину на шее. Гусь стоял красный, в задних рядах кто-то засвистел, его выставили из зала и попросили комсомольцев высказываться. Я подняла руку, но слово дали какой-то девочке из седьмого класса. Она неделю назад получила комсомольский билет и очень хотела быть хорошей комсомолкой. Она стала рассказывать, как нехорошо драться, как это недостойно комсомольца, тогда ей кто-то крикнул, что она-то сама подралась с Танькой из-за сломанного карандаша, а другим почему нельзя. Зал заржал, и ораторша села.
Я упорно держала руку поднятой, пока меня не "увидели" и не спросили, что я хочу сказать. Я ответила, что у меня вопрос по ведению собрания. Мне разрешили говорить, и я спросила, есть ли в уставе параграф, запрещающий выступление на собраниях членов комитета. Галина Васильевна, затаенно улыбаясь, ответила, что, конечно же, нет, и я получила слово. Это было победой - мы взяли собрание в свои руки и быстро всем объяснили, что ждет Колю, если его исключат, какой фальшивый комитет принял решение об исключении, что Коля действовал, защищиаясь, что виноват во всем Гусь и наказывать надо его - за подлость. Директриса пыталась согнать меня со сцены, но успеха в этом деле не поимела.
Я не стану подробно рассказывать, как директриса требовала что-то от Галины Васильевны, а та улыбалась и разводила руки, как бы растерянно и беспомощно, как зал радостно кинулся не слушаться взрослых, как решено было объявить простые выговоры обоим драчунам, хотя я пыталась впаять Гусю выговор с занесение в учетную карточку, но тут уж Галина Васильевна вмешалась и утихомирила меня. Ох, директриса и злилась, сделать же она ничего не могла. Мать ухватила Гуся за руку и, шипя, уволокла домой, пообещав, что получит справку об увечьи сына и обратится в милицию. Из толпы кто-то крикнул : - Гусь, если она это сделает, на улице не появляйся! В общем, все закончилось триумфом правды и справедливости, как ее понимали мы в свои пятнадцать-шестнадцать лет.
Через несколько дней я на перемене стояла в классе у окна, как вдруг в дверь заглянул парень из компании Коли. У него была фамилия, созвучная слову "балалайка", он ухаживал за одной красоткой из нашего класса, а я вечно ему мешала - начинала за спиной петь: "Тум-балалала, тум-балалала, тум-балалайка...", - чем приводила его в неописуемое бешенство, а предъявить мне было нечего: что хочу, то и пою, а уж где я пою, вообще, не его дело.
Я не обратила внимания на него - опять, наверное, Светку ищет, но он пошел ко мне. Я решила, что наступил час расплаты за дразнилки и приняла боевую стойку, внутренне, конечно, но как же я была удивлена, когда он громко сказал:
- Эй, всем слушать! Я тебя раньше считал заразой, а ты человек! - и протянул мне руку.
Я пожала эту руку с таким чувством, как если бы мне вручали орден. Все, кто был в классе, бросив свои дела, смотрели на нас. Парень пошел к выходу, но в дверях остановился и сказал, что если кто-то попытается меня обидеть, будет иметь дело с ним лично. Народ почтительно молчал. Вы думаете, я перестала его дразнить, а он перестал на меня злиться? Ничуть не бывало. А вот Коля после этого собрания стал со мной здороваться.
Очень я горжусь этой историей. Как ни странно, даже сейчас, по прошествии более чем полувека.
Второй случай "гражданского неповиновения" с моей стороны произошел уже в десятом классе, за два месяца до выпускных экзаменов. В те годы было принято проводить перед началом школьного дня утреннюю зарядку. Кто это придумал и за что этот придумщик так не любил детей школьного возраста, осталось для меня загадкой века. Об этом распоряжении то забывали, то - вдруг - вспоминали вновь, и борьба за наше здоровье вспыхивала с удвоенной энергией.
Я была спортивным ребенком, к десятому классу имела разряды по трем видам спорта. Тренировки у меня случались четыре-пять раз в неделю, а с учетом школьных уроков физкультуры, спортивную нагрузку я имела ежедневно и нужды в том ежедневном издевательстве, которое ждало меня в школе, не видела никакой.
Школа наша имела вид буквы "П". "Перекладина" этой буквы была четырехэтажная, в ней располагались классы. "Ноги" были одноэтажные, в одной находился актовый зал, в другой - спортивный. В "кармане" между этими залами - во дворе школы - проходили праздник "Первого звонка" и утренняя зарядка.
Всю школу выстраивали рядами, "физкультурник" Эмиль Агаевич, подавал команды, а другие учителя зорко следили, чтобы никто не отлынивал. Эмиля Агаевича мы все любили, но зарядка все равно была наказанием господним.
Я вот думаю: всерьез ли учителя считали, что зарядка в пальто и шапках, с портфелями, зажатыми между ног (а куда их было ставить? Не на асфальт же - тогда еще не было повального свинства, и мы были приучены к тому, что портфель на пол ставить нельзя), может принести пользу, хоть кому-нибудь? Я понимаю, что они были заложниками своей профессии, своих чиновников, но мы были заложниками их всех. Все они олицетворяли тупую систему, и, одновременно являясь ее рабами, делали такими же рабами нас
Ну, малышня еще, куда ни шло, упражнения делала - им было даже приятно попрыгать: маленьким детям трудно долго не двигаться. Но мы, уже взрослые девушки, как мы могли прыгать, приседать и наклоняться без спортивной формы? Об этом никто не думал, лишая нас еще и права чувствовать себя женщинами, давя в нас женское начало, которое, по нашей молодости, и так было слабым и несозревшим.
Великая фраза о том, что в СССР нет секса - это краеугольный камень всей идеологии социализма, каким он был в нашей стране. Несколько поколений женщин были воспитаны в непонимании истинной сути вечно женственного, в неприятии своей женственности, в сожалении, что родились девочками. Конечно, всегда были девочки с более сильными инстинктами, чем их сверстницы, но жилось им несладко. Во-первых, мальчишки, видя их непохожесть на других девочек, активно их преследовали своим интересом, который, по малолетству и дикости, выражали очень агрессивно. Моей подруге, например, невероятной красавице в стиле Мерилин Монро, но еще красивее, чем звезда, подожгли косы - роскошные, толстые, пшеничного цвета. Ее еле погасили, хорошо, что она не обгорела, только длинных волос больше никогда не носила. Другую девочку за то, что она не ответила взаимностью какому-то малолетнему идиоту, ославили шлюхой, что весьма осложнило ее жизнь и жизнь ее родителей.
Интерес полов к друг другу был естествен, но его давили грубо и беспощадно и вырастили мужчин, не помнящих, что биологическая принадлежность к полу не делает их мужчинами в истинном значении этого слова. О том, какие при этом вырастали женщины, знают все. В семьях всех моих подруг заправляли всем мамы. Только у азербайджанцев было иначе, но у них женщина в то время не считалась человеком, как у всех мусульман, так что и они положительным примером служить не могли.
Мы были еще не совсем задавлены, мы были молодыми, еще гибкими и физически, и психологически, очень остро осознавали свою женскую сущность и не желали мириться с ее унижением. Мы протестовали.
Сначала мы пытались уговорить Эльмана Агаевича, чтобы он не заставлял нас присутствовать на зарядке. Но это не от него зависело. Мы пошли к классному руководителю, к учительницам - ведь они должны были нас понять. Нам посоветовали не наклоняться очень низко... Директриса ответила, что не наше дело рассуждать о пользе и вреде зарядки в неподобающей одежде. Есть распоряжение, и мы его выполним, чего бы это ей ни стоило и на какие санкции она ни была бы вынуждена пойти.
Выход лежал на поверхности. Мы перестали ходить на зарядку, подходили к школе к концу экзекуции, смешивались с толпой и проходили внутрь. Иногда это не срабатывало - зарядка заканчивалась чуть раньше, и приходилось отдавать дневник дежурному учителю, стоявшему на входе. Так я однажды и попалась. Надо сказать, что таких смелых было немного, несколько человек всего - самых продвинутых. Остальные покорно приходили на двадцать минут раньше, чем это диктовалось необходимостью и здравым смыслом, и просто стояли среди скачущих малышей. Мы были не такими - нам был важен принцип не делать идиотские вещи, которые делают другие только потому, что это - приказ. Поэтому утром мы встречались с Капой и, нога за ногу, брели в школу.
Однажды что-то я не рассчитала, пришла поздно. Не так поздно, чтобы опоздать на уроки, - я вообще, никогда и никуда не опаздывала - а поздно настолько, что все уже в школу зашли и стало ясно: зарядку я пропустила. На дверях стояла англичанка, которая и забрала у меня дневник. Это тоже была мера наказания, расчитанная на идиота.
Нет, правда, как меня могло напугать такое наказание? Я с первого класса училась бесконтрольно. Сначала мама пыталась как-то за мной следить, но, увидев, что следить, собственно, не за чем, и устав получать на стандартный вопрос о сделанных уроках не менее стандартный ответ, отступилась, в дальнейшем учиться мне уже никто не мешал. Раз в четверть бабушка ходила в школу на собрание, выслушивала очередную порцию похвал в мой адрес со стороны учителей и жалоб со стороны мам некоторых мальчишек, отлупленных мною за прегрешения, получала мой табель с одними пятерками - и на этом участие родителей в моем учебном процессе заканчивалось. Иногда мама еще пыталась взбрыкнуть, требовала дневник на подпись, быстро скучнела от однообразного вида пятерок в нем и на какое-то время успокаивалась. Листая мой дневник, она говорила:
- Тоска зеленая. Тебе самой не противно - одни пятерки, никакого разнообразия! И как это можно так учиться?! Не надоело тебе?
Меня эта тирада бесила невероятно. Я так хотела, чтобы семья мной гордилась, а мне давали понять, что никому это, на фиг, не интересно - моя отличная учеба.
Дежурный учитель, забрав дневники у опоздавших, должен был в каждом дневнике написать замечание и расписаться. За дневником полагалось идти в учительскую, где "хроников" мог настигнуть справедливый гнев других учителей, поэтому находились люди, для кого эта санкция была наказанием. Но я тут была ни при чем. Ведь если быть точными, даже опаздывая на зарядку, я приходила вовремя. Насколько правомочно было требование школы, чтобы мы вставали на полчаса раньше, теперь уже обсуждать поздно, но я за школой такого права не оставляла. Мое время было моим временем, я не собиралась его разбазаривать в угоду глупостям взрослых.
Когда англичанка потребовала дневник, я показала ей часы, на которых было без семи минут восемь. Этот аргумент на нее не подействовал, она посоветовала мне не придуриваться, ведь я знаю, что нужно приходить на зарядку. Я возразила, сказав, что это не зарядка, а профанация идеи, что я спортсменка, мне такая зарядка не нужна. Оказывается, зарядка всем нужна и спортсменам тоже.
- Но я делаю дома, в форме, а как я могу ее делать здесь, в пальто и с портфелем в руках? Что это дает?
Не нужно обсуждать решения старших, оказывается. Старших, оказывается, нужно слушаться и уважать. Я была готова ее уважать, она была очень хорошей учительницей, своим знанием языка я обязана ей, но уважать ее именно в тот момент было не за что - и это тоже было частью системы, унижающей всех и вся и делающей врагов из хороших учителей и нормальных детей. Разделяя - властвуй.
Я спросила у нее, делает ли она зарядку по утрам, раз она так за нее ратует. Учительница пошла пятнами, и я поспешила отдать ей дневник, пока не оказалась виновницей смерти, в общем-то, неплохой тетки. Дневник мне в тот день получить назад не удалось - англичанка была занята, потом была занята я, так это и осталось. Он и нужен-то был только учителям - ставить оценки, а мы давно обходились без дневников. Места для записи уроков в них было мало, задавали много, мы записывали задания в тетрадях. Физик учил нас не по школьным учебникам, то и дело диктовал нам конспекты, задачи из программного задачника он задавал только троечникам - значит, опять шла диктовка, дневник прозябал в своей бесполезности. Так я о нем и забыла...
Прошло пару недель, мы опять опоздали на зарядку, теперь уже вдвоем с Капой. День был очень важный. Дело в том, что учились мы на стыке времен: пересматривались программы, кое-что уже было изменено. Знаменитый бином Ньютона изъяли из программы, и я оказалась, в результате, менее образованной, чем Коровьев, который, в отличие от меня, в советской школе не учился, а потому, может быть, и стал могущественным бесом, опять же, в отличие от меня. Хотя какая-то чертовщина во мне была всегда... Вместо бинома, ввели комплексные числа, но учебник вышел раньше этой замены, о комплексных числах в нем даже не упоминалось.
В описываемый день наш математик должен был надиктовать нам теорию комплексного числа и заранее всех предупредил, чтобы никто не болел, не...не...не... Он даже одолжил у физика урок астрономии, которая всегда служила запасным вариантом, так что астрономию мы, фактически, не изучали, и потом, работая в школе, я ее учила заново самостоятельно, чтобы давать нормальные уроки, если можно считать нормальными уроки без телескопа и других астрономических прибамбасов.
День нас ждал очень важный, а тут такая неприятность - клятая зарядка раньше времени закончилась! На дверях опять стояла англичанка в компании с ...директрисой. Мы подошли. У нас потребовали дневники. Капа спросила, за что - до начала уроков было еще десять минут. Ей ядовито объяснили, за что. Она, в свою очередь, заявила, что не понимает, почему это она, освобожденная от уроков физкультуры по состоянию здоровья, должна ходить на зарядку, которая даже здоровому человеку может навредить, а уж человеку со слабым здоровьем... Ее прервали и сказали, что она могла бы поправить здоровье, если бы не отлынивала от зарядки.
- Моя мама - врач, и я склонна больше верить ее рекомендациям, чем советам неспециалистов , - спокойно парировала Капа.
Пятнами пошли, на этот раз, две тетки, излишне рьяные в своем служебном рвении. Капу грубо прервали и железными голосами потребовали дневники. Но в этот момент я вспомнила, что дневника-то у меня нет! О чем и заявила. И тут же не замедлила сказать, что дневник две недели назад забрала англичанка и потеряла его, а я не считаю целесообразным покупать новый дневник за два месяца до окончания школы. Тетки были на грани инфаркта, но справились с собой и сказали, что я могу быть свободна - в школу меня сегодня не пустят. Но теперь вступила Капа и сказала, что забыла дневник дома. Все. Это была последняя капля. Директриса перевела дух и сказала, что мы исключены из школы сроком на три дня.
Мы опешили. Исключить из школы двух десятиклассниц - лучших учениц, членов комитета комсомола - по вздорному поводу да еще в самом конце учебного года, когда каждая минута была на учете и учителя спешили додать то, что было упущено в течение всех прошедших лет учебы, - это было уже не идиотизмом, это было прямым покушением на нашу дальнейшую судьбу.
Я попыталась воззвать к голосу рассудка. Но у того, что не существует, и голоса нет и быть не может. Мы попытались объяснить, какой важный сегодня день, и получили ответ, что раньше нужно было об этом думать.
- До свидания! - сказали нам.
Что ж, мы тоже сказали: - До свидания , - и пошли прочь.
Потом окажется, что, ответив, мы оскорбили человеческое достоинство этих двух несчастных дур, которые за всю свою длинную жизнь в школе не уяснили, что все дети разные и требуют разных методов и методик.
Без родителей нам являться не велели. Мы пошли придумывать, что делать в этой непростой ситуации. Я, правда, попробовала проникнуть в школу через парадный вход, но тетя Маша виновато и сочувственно сказала, что ей запретили нас впускать.
Сенсация облетела школу в одно мгновение. Народ открыл окно в туалете на первом этаже, и я влезла в него. Капа не полезла: ей это было трудно, да и комплексные числа ее волновали мало - она собиралась на филфак. Поэтому она отправилась к своей маме на работу, наказав мне прийти к ним домой, если мне удастся высидеть уроки, или же тоже идти в поликлинику, где работала ее мама.
Конечно же, я пошла в поликлинику - с урока меня выгнали. Математик был очень раздражен: он был нашим классным руководителем и получил из-за нас раздрай, но злился он не на нас. На все мои всхлипы, что мне необходимо записать сегдняшнюю лекцию, что как же я иначе буду сдавать экзамены, он отвечал одно: - Девочка, не задерживай класс, уйди, дай нам работать .
Что было делать? Я ушла.
Мама Капы разгневалась чрезвычайно. Она была известным в городе человеком: пользовала детей всей интеллигениции города и всего городского начальства. Мне осталось непонятно, как это директриса решилась наехать на Капу: неприятности ей грозили крупные.
Мама Капы велела идти к ним домой, пообещав, что зайдет к нам и поговорит с моей бабушкой, а в школу бабушке ходить не нужно - вот еще глупости, тревожить пожилого человека, она сама все уладит.
На следующий день мы шли в школу втроем. Нас двоих, разумеется, тетя Маша не впустила, а мама Капы зашла внутрь,и через некоторое время тетя Маша позвала нас, сказав идти в кабинет директрисы.
Там произошел такой разговор:
- Объясните, пожалуйста, на каком основании вы исключили девочек из школы?
- Они опоздали.
- Нет, они, насколько мне известно, пришли за десять минут до звонка.
- Они должны были явиться на зарядку .
- Ваша зарядка - глупость, это я вам как врач категорически заявляю .
- Это распоряжение министерства .
- С глупыми распоряжениями нужно бороться, а не издеваться над детьми, прикрываясь распоряжениями.
- Вы не можете мне диктовать, как мне относиться к распоряжениям моего начальства .
- Зато я могу спросить с вас за плохие оценки моей дочери на выпускных экзаменах. Вы соображаете, что делаете? За два месяца до окончания года исключаете десятиклассниц из школы. Причем, хороших учениц. А если она - тут было указано на меня - из-за этого исключения не получит медаль, вы подумали, что будет с девочкой? Вы даже не подумали, что ГорОНО сделает, в этом случае, с вами. Пользуетесь, что у нее никого нет, кто мог бы заступиться, заставляете бабушку в школу тащить - это советская педагогика от вас требует такого бесчеловечного отношения к ученикам?
Тут директриса спохватилась, что получает нагоняй в нашем присутствии и велела идти нам в класс.
Наше пришествие в родной класс было триумфальным. Все ликовали и заставляли, еще и еще раз, в красках описывать разговор с директрисой. Кто-то, правда, ехидно мне напомнил, что я рыдала вчера, когда математик выгонял меня с урока, но его (или ее - не помню уже) заткнули. А лекцию по комплексным числам математик повторил, под предлогом, что материал трудный, и класс его не понял с первого раза.
Прошло чуть больше месяца, и мы с Капой проштрафились еще раз. В те годы всех школьников, начиная с шестого класса, гоняли на демонстрации 7 ноября и 1 мая. Месяца за полтора до срока начинались, так называемые, "маршировки" - нас выводили из классов на стадион или улицу и дрессировали на предмет стройного шагания стройными рядами строевым шагом. Все это делалось для того, чтобы мы повторили урок, идя две минуты через площадь с хмырями из городских властей на трибуне у памятника Ленину, стоящего в стандартной позе.
Разумеется, все старались откосить - нет, тогда говорили "сачкануть" - и с маршировок, и с демонстрации. При том, что на демонстрацию, в общем-то ходить любили: это было развлечением, можно было встретить приятных знакомых из других частей города, играла музыка, и город был заполнен неким веселым безумием, потому что не ходил транспорт, люди шли по проезжей части, все было кувырком - подобие карнавала. Ощущение праздника было так необходимо, что приходилось использовать те праздники, которые были в обиходе, раз уж не праздновали ни Рождество с его колядованием, ни Хэллоуин, не устраивали карнавальных шествий. Я, правда, то и дело приставала ко всем с вопросом, солидарность с кем я праздную каждый год первого мая, но мне не нравился ответ, что со всеми трудящимися, я отказывалась одинаково относиться ко всему человечеству, которое, на самом деле, состояло из людей, а каждый такой "людь" мог оказаться чем угодно - от негодяя до идиота, - и почему я должна была быть с ними солидарна?
Историка я изводила страшно этими вопросами, пока он не вышел из себя и не сказал мне, что пора бы уже перестать валять дурака, делать вид, что ничего не понимаю, и досаждать ни в чем не повинным людям. Я отстала от него, но в глубине души осталось убеждение, что именно люди повинны, что именно они своей трусостью и безразличием развязывают руки мошенникам всех рангов.
Думаю, что все произошедшее со мной в дальнейшем было наказанием за спесь и безжалостность к людям, потому что и я, когда пришло мое время проявить смелость, струсила самым постыдным образом, а ведь не имела на это права, раз уж бралась осуждать грех трусости у других.
Ходить на демонстраци со школой было еще противно и потому, что приходилось тащить в руках какую-нибудь гадость, вроде символических гвоздик, величиной с мою голову, изготовленных из жатой бумаги и прибитых к здоровенным палкам. Однажды пришлось волочить плетеные корзины с муляжами виноградных кистей, которые еще и шить мы были вынуждены сами из тряпок и ваты, а потом прилаживать к этим самым корзинам.
Кроме того, существовала мода. Модно было пойти на демонстрацию с одним из двух городских НИИ, так же, как модно было попасть к ним на праздничный вечер, а потом в школе томно выдать, что в "Химавтомате" такой вечер был - закачаешься, и стол, и концерт, и танцы - все высший сорт. Выдать и наслаждаться завистью слушательниц (парни этими вечерами не слишком увлекались: на них там спроса не было, а девочки-десятиклассницы имели на танцах у взрослых дядей бешеный успех).
Одним словом, не пойти на демонстрацию, и в голову не приходило, но старались всеми правдами и неправдами не пойти на нее с родной школой. А тут еще роман случился... Неужели идти на демонстрацию поврозь? Глупо ведь, правда? В общем, на демонстрацию мы пошли совсем не так, как это было запланировано школой.
Мы все встретились утром 1 мая в моем дворе, подлезли, несмотря на нарядные платья, прически и первые в жизни туфли на "шпильках", под военные грузовики, перегораживавшие все выходы из двора, и стали с тротуара глазеть на более дисциплинированных демонстрантов, а дождавшись колонны одного из НИИ, просто нырнули в нее - благо знакомых там было предостаточно - и прошли по площади не строевым, а обычным шагом, без палок и лозунгов в руках и ощущая себя взрослыми и самостоятельными гражданами, ВЫШЕДШИМИ НА ДЕМОНСТРАЦИЮ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ, А НЕ ИЗ СТРАХА ПЕРЕД ДИРЕКТОРОМ ШКОЛЫ.
Существенно было еще и то, что я жила рядом с площадью, - через улицу перейти - и вся процедура, таким образом заняла у нас минут двадцать, не больше, тогда как в школу надлежало явиться за два часа до начала всего этого фарса. Нет, мы были уверены, что поступаем умно.
Не все, однако думали и считали так же, как и мы. Нам пришлось убедиться в этом в первый же учебный день после праздника. Нас вызвала к себе директриса и спросила, глядя в стол, почему мы не были на демонстрации. Мы были - ответили мы. Она медленно, чтобы не сорваться от злости, повторила, что на демонстрации мы не были, что нас никто не видел и в списках не отметил.
- Но мы ходили с " Гипрохлором, - ответили мы дуэтом.
Видно было, что наш дуэт вызывает в ней здоровое отвращение. Она превозмогла его и стала объяснять, что мы еще никто и звать никак, и мы не имеем права выбирать, с кем нам ходить выражать свою солидарность.
Я ее спросила: - А какая разница, с кем мы ходили? Главное - выразить, разве нет? А уж в какой шеренге - не имеет значения, ведь все - советские люди, не со шпионами и преступниками мы шли, а с нашими советскими инженерами, что в этом плохого?
Директриса ответила, что еще никто не доказал, что мы на демонстрации были. Капа, с готовностью стала диктовать ей номера телефонов всех знакомых взрослых, кто видел нас в тот день в одной шеренге с собой. На нее замахали руками и сказали,что все это - друзья ее матери, а потому они наговорят... Капа спросила, может ли она всем этим уважаемым людям передать, что о них говорит директор школы, где она учится.
Беседа на этом была завершена, но через пару дней в школьной стенной газете, бессменным редактором которой я была со дня вступленя в комсомол, появилась заметка, которую я не редактировала, не писала и даже не учитывала на макете праздничного номера, который уже неделю висел в коридоре, и вдруг одна из заметок исчезла и появился текст, в котором нас называли антисоветчицами и обещали выгнать из комсомола. Серьезное обещание!
Тут уж мама Капы нам помочь не смогла бы, но вмешалась Света Агниашвили - она в горкоме комсомола отвечала за работу со школами - и замяла эту историю.
Вот и все мои акции непослушания за десять лет учебы в школе. Все остальное время я была вполне законопослушной и спокойной девочкой, тем более, что, в силу характера, не переносила и не переношу никаких замечаний, а потому вела и веду себя так, чтобы у всяческой мрази не было формального повода делать мне замечания и поучать меня. Я предпочитаю не совершать поступков, за которые придется просить прощения. Заслуги взрослых в этом нет никакой - я сама себя так воспитала. Думаю, что это и есть та самая пресловутая свобода, которая "осознанная необходимость".
Я не была бойцом, мне не хотелось на баррикады, я очень совестливо относилась к бедственному материальному положению семьи и за всю свою жизнь ни разу не попросила у мамы ни денег, ни игрушек, ни шмуток, даже тогда, когда уже зарабатывала в полтора раза больше, чем она, и все деньги отдавала на хозяйство, не оставляя себе ни копейки. Вот поэтому, наверное, и произошло со мной все это дикое безобразие, которое никак не хотело превращаться в страшный сон, и оставалось явью, тем более страшной, что я боялась ее и не умела с ней бороться.
Свободное копирование
