Нильское зеркало ожерельем пузырьков проговорит у кормы: голубокрылая птица, фелюга, чуть-чуть закачалась; и – дрогнула; тронулись струи; и – тронулся берег; безостановочным перегоном понесся.
Каир – не Каир.
Струи тихо бормочут; свивается свитком блаженное время; снимается мир; и снимаются с плеч все дневные усталости отвеваемым жаром и отвеваемой пылью; плывем, уплываем: на даль – набегаем.
Голубокрылые абрисы многих фелюг набегают, тишайше несясь в тишающей зыби, сегодня лазоревой; белые взвеси полос парусов – распростерты; пузырится влага у носа, и полосы влаги расходятся ясным хвостом: от кормы – к берегам.
Наплываем на дали.
Феллах стал ногой на корму; и за ним над водой завивается складка абассии кубовой лопастью; я не могу оторваться: какие же певчие краски, – коричневый тон голоручий из раздуваемых кубовых рукавов вместе с оливковой древней досчатой кормой в отливающей пляске лимонов, в глазуревой глуби лазуревой ясени вод – что нежней, что странней?
Улыбаемся: Ася, и я, и феллах; наплывает дремота на грусти; и юркою рыбкой из грусти мелькает улыбка; светлеет, ширеет; и – птица летит: высоко-высоко – уж не это ль египетский ибис? Когда-то и здесь выползал крокодил на пески; и, позавтракав негром, он грелся в песочке, на солнышке, радостно вскрыв свою челюсть, чтоб стая голубеньких птичек влетела в разинутый рот: его чистить; когда-то метал пузыри, кувыркаясь в воде, бегемот; он – уплыл к голубому далекому Нилу; проливши слезу, убежал крокодил; а все та же тишайшая ясность: и Ася, и я, и феллах понимаем ее.
Дружелюбно кладу сигарету в ладонь взлопотавшего лодыря:
– «Что?»
– «Порт-Саидская?»
И улыбается лодырь: чему? Не тому ли, что твердая почва осталась за нами: Каир – не Каир; не Египет – Египет; и даже земля – не земля; прогорела она; отгорает, смывая все краски; она побежала; как лента кино, – миголетом ландшафтов; и лента – вернется; и ночь упадет…
Где-то будем во всю непроглядную ночь, где-то сложим свои неответные думы?
Зачем? Порт-саидская сигаретка – сладка; я платил за нее…
Я не помню.
Каир нас измучил: неделю мы тут задыхаемся в бреде гудков, голосящих трамваев, вуалей, тюрбанов и касок; мы бродим в бреду пирамид; многогрохотно мчатся лавины веков; весь Каир – на ребре Пирамиды; ребро же каирского дома – ребро пирамиды; везде и во все пропирает она; тишиной пирамид гласят гвалты.
Лишь Нилом смывается все, отплывая, сплывая, и окружая кольцом ожерелий из пены.
– «И нет: никогда не вернется Москва; эти – письма, придирчивость, мелкость, меня укусила, как здешние блохи»…
– «А ты еще сердишься?»
– «Да!»
– «Невозможно сердиться: смотри», – улыбаясь, Ася рукой показала на зыби.
Плывем, уплываем, отплыли, – ужель навсегда?
– «Никогда не вернусь!»
– «Никогда?»
– «Никогда!»
* * *
– «Ты – не думаешь?»
«Нет»…
«Я – не думаю тоже»…
И можно ли думать, когда утекает – то все, как вода? Утекает она; утекает кругом берега; утекает испуганно, запепелевши, и пепелами сжатое солнце: оно, – как лимон: паруса набежали и дрогнули; остановились на солнце; закрыли: закроется все, чем мы жили; откроется то, чем мы не жили; и – паруса отбежали от солнца; оно зеленеет незрело под праздною пальмою.
Мы – повернули; и снова с каирского берега желтые здания, точно чудовища, вдоль водопоя – бегут из пустыни: по берегу.
* * *
К парусу тихо теперь подбирается месяц; и так неприметно играет серебряной рыбкой в струе; распадется рыбка на быстрые искры: и мухами, мухами бешено мечется рой искряных бриллиантов.
* * *
Фелюга – несется обратно: несется за нами мир тусклостей; эта погоня – бесшумна; вот – тусклости глянут, склонясь из-за плеч, куда канули синие линии берега, где в непонятной мольбе дерева заломили, страдая, огромные руки, чтоб рвать и ломать; непокойная скорбь поразила прибрежные земли; они – прилетийские; мы возвращаемся вновь в непокойный Аид; непокойные тени Аида простерты от берега; смолами медленно пережигается мгла, подавая из воздуха золотокарие земли; испуг поразил их; в египетском ужасе окнами смотрят дома.
Беспокоится, выюркнув в струи, весь серебряный рой пролетающих месячных мух под мостом: Каср-ель-Нил; поползли скарабеи, сцепившись ногами, в ползучую скатерть: зигзагами ножек; и вот уже – черви ломают клубок серебра, заплетаясь в смену арабских серебряных знаков под месяцем; смена письмян пробегает по водам арабскими знаками.
Только в какое вот слово сливаются буйные буквы? Кто нам перескажет беседу висящего месяца – в водах?
Мы вышли: фелюга качается; хлюпнуло тихо весло, разгребая серебряных скарабеев.
* * *
Проходим в бесшумный египетский сад, где качаются днем в ветвях изумрудные сирины-птицы, где лепеты капелек из ноздреватого камня подкрадутся сладкою болью; та сладость Египта есть ложная сладость.
Проходим в бесшумный египетский сад – в то мгновение, когда перед ночью все звуки сладчают, а краски нежнеют: и все обдает нестерпимою нежностью нас, на мгновение только; потом поразит и придушит откуда-то рухнувший серый египетский пепел; а в пепельной синесиреневой серости грознокоричневый вечер задушит, схвативши за горло; и снимутся сирины с резкого скрежета улиц.
Боголюбы 911 года
