На концерты из пригорода нас привозили рано, за несколько часов до начала. Поскольку Дворец Шайо огромен, и найти там человека невозможно (мобильных телефонов не было), я постепенно осмелела и начала потихоньку уходить в самоволку. Думаю, что так же поступали и дети, пока я не стала брать их на прогулки официально. Мы просто ходили по улицам, а в Париже, как известно, это главное счастье. Общались с людьми, заходили в магазины, хотя денег ни у кого не было. Однажды увели с собой, пообещав провести бесплатно на концерт, хозяйскую дочку из ювелирной лавки. На детей все обращали внимание, потому что они были в пионерской форме с галстуками, и с ними заговаривали. Всё было просто и весело, как в легком подпитии.
Но первое время я боялась кагебешника и уходить из Шайо не смела: вдруг хватятся?! И тогда решила встретиться со своей французской подругой прямо в Шайо. Тем более, что она работала тут же, в другом крыле Дворца Шайо, в Музее Человека.
Подругу звали Рене Эйум. Мы познакомились в 1964 году на уже упомянутом VП Международном Конгрессе антропологических и этнографических наук в Москве, где я должна была заботиться о французской делегации, а она в нее входила. На Конгресс приехали люди ученые и именитые, большей частью - благополучные, энергичные, много путешествующие по определению. Рене от других отличалась. Во-первых, она тяжело хромала, хотя и старалась не отставать, когда я водила их по Москве. Во-вторых, при живости и остром уме, на этой немолодой (ей было под пятьдесят), коротко стриженной и уже седой женщине лежала зримая печать пережитой трагедии и одиночества, так что хотелось сделать для нее что-то хорошее, проявить внимание. Она мои попытки оценила. Мы сблизились. Выяснилось, что родом Рене из Франкфурта-на-Майне. Когда в 1933 к власти пришли фашисты, ее еврейская семья (отец был адвокатом) сумела выехать во Францию и купить там небольшой отель в достаточно престижном квартале на улице Виктора Гюго. Рене было 17 лет. Однако фашизм настиг ее и во Франции. Однажды в 1942 году на улице, когда она вышла за продуктами, не надев желтой звезды, за ней увязалось Гестапо. Хорошо, что она была на велосипеде, и сумела ускользнуть окольными путями, да только велосипед ее и погубил: она упала, тяжело повредив колено, а залечить тогда оказалось не просто, тем более, что приходилось это делать втайне, рискуя, что донесут. Однако, не донесли ни тогда, ни в 1943, когда, спасаясь все от того же Гестапо, семья уехала в провинцию и пряталась там у добрых людей.
Сразу после войны Рене стала заниматься депортированными детьми и только в 1956 году, когда ей было уже 40 лет, сумела получить высшее образование, стала библиотекарем. От своей доли во владении отелем она отказалась в пользу сестры, с тем, чтобы за ней в этом отеле сохранялась бесплатная комната и еда. В Музее Человека сферой ее интересов сразу же стала библиография Океании, так что следующий шаг ее карьеры воспринимался абсолютно естественно: в 1969 году ее пригласили в Гавайский Университет в Гонолулу. Климат этого райского места оказался столь для нее благотворным, что и колено ее меньше мучило, и карьеру она сделала блестящую, создав лучшую в мире Тихоокеанскую Коллекцию, скрупулезно собирая ее по островам региона, то есть, по всей Полинезии, Микронезии и Меланезии. Умерла Рене в почете в 1994 году в ранге профессора, кавалера высшей французской награды "За заслуги".
Разумеется, вся эта информация собрана мною по капле за все долгие годы нашей переписки, а после смерти Рене - в Интернете. Тогда же, в 1964-ом она оказалась для меня первым живым свидетельством недавней Истории, поступившим "оттуда". Объектом сочувствия и симпатии. А я для нее? Младшая сестра, даже дочь, тоже в какой-то степени девочка из гетто (из советского), хотя и без желтой звезды...
Так вот, я дозвонилась до Рене (попросила разрешения у консьержа в Шайо, чтобы никто из наших не видел), и она пришла на концерт - повидаться. А на следующий день предложила прокатиться по Парижу и пообедать у нее дома.
Это был мой первый побег, первое (и потому особенно сладостное) нарушение запретов.
Еще в Москве Рене рассказывала мне (а потом и открытку прислала) о Сент-Шапель, готической часовне середины 13-го века, волшебные витражи которой помогли ей, Рене, выжить во время оккупации. Мы заехали сначала туда -"хотя бы на минуту"- и эффект был оглушительный. Вернее, я онемела, потеряла дар речи, настолько поразили меня витражи второго яруса - гигантский, изысканный калейдоскоп божественных деталей и красок. Великолепие первого яруса я оценю позднее, в последующие посещения Сент-Шапель.
Потом мы ехали в такси по городу и беседовали обо всем. Тут-то я и призналась в заветном желании попробовать Мадлен. Рене сразу все поняла, и мы поехали на Елисейские поля, в шикарный ресторан, где, ничуть не стесняясь малости заказа, Рене заказала чай с этим ностальгическим печеньем. Боже! Как это было обставлено! Похожий на лорда официант принес огромное серебряное блюдо, на котором стояла масса серебряных же предметов - кофейник, сливочник, сахарница, какие-то вазочки с чем-то. А еще фарфоровые чашки и сухарница с мадленками. Я-то ждала, что они будут вроде миндального сухого печенья (поэтому Прусту и пришлось его размачивать), но нет тесто - сдобное, как у кекса, а форма напоминает ракушку. Вкусно, но не волшебно. Позднее я узнала, что печенье это - не из дорогих, продается в любом супермаркете и доступно самым широким массам трудящихся.
Несколько разочаровавшись (я), поехали дальше, домой к Рене, на улицу Виктора Гюго, что в буржуазном ХVI округе. И тут я оказалась в некой экспрессионистской среде. Гостиницу осматривать было некогда, и мы сразу попали в пространство семьи - мрачноватую столовую с тяжелой темной старой мебелью. Всё было тяжелое - скатерти, салфетки, портьеры, сам воздух. И еда - кровяная колбаса. Плохо помню людей - их число, неулыбчивые лица. Помню только, что не было молодых, и что я не ощутила близости Рене с членами ее семьи. Возможно, что и она чувствовала себя в этой семье чужой девочкой. Потому и уехала через год так далеко и навсегда.
Свободное копирование
