Нови-Сад. Начало 1920-х годов
На фото: Михаил Любовин (сидит крайний слева) с коллегами в государственной больнице. Нови-Сад. 1921-1922 гг.
Поехал я во второй раз по делам в Белград. По дороге в вагоне познакомился с русским капитаном, который успел уже за эти пять месяцев жизни в Сербии сделаться торговцем, скупая по деревням куриные яички, и вёз их продавать в Белград.
Жил он в деревне с больной женой и двумя детьми. Нужда - не свой брат - заставила человека за что-то взяться, работать. У меня деньги тоже почти на исходе. Кругом всё русскими забито, работы никакой. Этот капитан с корзинкой яиц предлагает мне переночевать в знакомом ему ночном ресторане в Белграде, куда мы приехали в 1 час ночи.
Пришли в ресторан. О, ужас! Вся нищета валяется на полу, под столами. Всё это спит, храпит. Но капитан, человек здесь уже бывалый, уплатил дежурившему человеку этого ресторана по одному динару за человека (1 динар я ему вернул сразу же), за это он отвёл нам по одному короткому столу, где даже вытянуться нельзя, а нужно спать, согнувшись в три погибели. Но ничего не сделаешь, нужда заставляет.
В 4 ; часа утра всех ночевальщиков – вон: нужно чистить и подметать ресторан. Вышли мы на улицу, а там снег, слякоть. Холодно. Он отправился на базар для продажи привезённых им яиц, а я пошёл к управлению Красного Креста, от которого думал получить место. Болтаясь по улице, ждал 9 утра, когда откроется Красный Крест.
Горько было на душе от всего переживаемого и будущего бродяжничества. Но всё же лучше находиться в тихой обстановке, нежели под пулями - всегда начеку, чтобы не убили. Нет! Как бы плохо ни было, но всё же лучше жить в мирной обстановке. А там – на всё воля Господня! Мне повезло: получил назначение больничаром, то есть помощником доктора – санитаром, в больницу в Нови-Сад.
Нови-Сад находится по дороге обратно в мою деревню, где живу. А посему спускаюсь с поезда в Нови-Саду, иду в больницу. Приняли, слава Богу. Сказали, чтобы пришёл на работу через два дня, то есть имею время съездить туда и обратно в деревню взять вещи, что я и сделал.
Приезжаю. Ведут меня в больницу. Красивая, покрашенная белой масляной краской комната, кровать, стол, стул, шкаф, паровое отопление, электричество. Вот это – моя комната, где проживу, служа в больнице венерического и кожного отделения, в течение 2 ; лет. Стол 3-го класса: утром суп, обед из 2-х блюд, ужин – то же самое; жалованье 200 динар в месяц + стирка белья. Через шесть месяцев стол 2-го класса: утром кофе с молоком и хлеб с маслом, обед из 3-х блюд с десертом, в 4 часа кофе, хлеб, масло, вечером – как и в обед. Жалованье 300 динар в месяц. И так вплоть до моего отъезда во Францию.
Большая радость: приехал брат Шура. Говорим не наговоримся. Вспоминаем и крепко горюем по дому и Тихому Дону. Нанял я ему комнату. В больнице он со мной не может жить, но столоваться может, то есть делю мой ежедневный паёк больничный пополам, а посему он приходит два раза в день есть.
В русских газетах напечатали объявление, что донские казаки – учителя, кончившие гимназию или реальное училище, - принимаются на шофёрско-трактористские курсы в Софии - в Болгарии. Брат Шура сразу же туда пошёл. Управление лейб-гвардии Донского казачьего полка выдало ему необходимые бумаги, справки, и прямо из Белграда он поехал в Софию, где был принят на эти курсы на чисто военном положении, то есть с соблюдением чинов, на учение и на полное иждивение: стол, квартира, одежда, обувь и так далее, расходы по которым взяло на себя Донское казачье правительство18 заграницей. Я был очень рад, что его туда приняли, где он и проучился один год. По окончании он хотел снова вернуться в Сербию, но она была перенасыщена русскими. Безработица ужасная; голод между русскими беженцами очень большой. На этой почве частые самоубийства русских людей с бывшим хорошим материальным достатком и теперь выброшенных волной революции за границу и потерявших своё социальное положение, в годах, без какой-либо перспективы.
Видя всё это и полностью отдавая себе отчёт, я глубоко погрузился в свою службу, никуда не выходил, сидел смирно и старался работать так, чтобы не иметь замечаний и не потерять место службы. А потерять службу было очень легко: много русских докторов без дела искали такое место, как у меня, и не раз я был свидетелем, как они настойчиво на моих же глазах с унижением и сконфуженными лицами доказывали управляющему больницей преимущества принятия его, доктора, на моё место. Но я себя зарекомендовал крепким и хорошим работником-фельдшером, не гнушался никакой работой, не только медицинской, санитара, но даже и работой дворника, могильщика. Узнав это, доктора соглашались на всё, ничем не стесняясь, лишь бы заработать кусок хлеба, не умирать с голоду и иметь тёплый угол, где бы можно спать. Но взять доктора на такую службу совесть им не позволяла. Ну а мне всё это крайне обидно, унизительно, омерзительно, но другого выхода нет: терпи, казак, атаманом будешь.
В бытность мою фельдшером в больнице Нови-Сада Красный Крест предложил мне, чтобы я всех русских, попавших в больницу, морально поддерживал, исполняя, по возможности, их просьбы ко мне, конечно, всё в благотворительном духе, то есть бесплатно, что я и делал.
Ввиду того что больница на 1000 кроватей, то о попадании русских в больницу или секретарь больницы, или какая-либо благотворительница дама, как правило, из высшего слоя аристократии: княжна, баронесса, графиня и тому подобное, из Красного Креста меня предупреждали. В общем, «всякой твари по паре».
Как-то раз меня вызвали к одному русскому больному в больницу внутреннего отделения. Больным оказался бывший русский пленный войны 1914-1917 года; после революции 1917 года он боялся ехать в Россию, чтобы не быть мобилизованным и не драться против своего же русского народа ни с какой стороны - ни против белых, ни против красных. В плен он попал в 1915 году в Австро-Венгрии. После войны 1917 года из Австро-Венгрии сделали два государства – Австрию и Венгрию; передали Югославии часть территории, преимущественно населённой сербами и словенцами, хорватами и немного мадьярами (Срем, Банат и Бачка), где и проживал наш русский пленный. Когда-то в этом отделённом округе бывшей Австро-Венгрии, а теперь – старой родной Сербии-Югославии, принявшей его со всеми этими братскими народами – сербами, хорватами и словенцами, наш русский пленный получил права, равные с сербами. И так потихоньку жил. Потом заболел воспалением лёгких.
Когда пришёл я к нему, он был очень рад познакомиться, поговорить про Россию. Всё воспоминания, воспоминания… Был он из Херсонской губернии. Красный Крест знает его удостоверение личности, так что нечего было заботиться об этом. Забегал я ещё раза два-три вечерком, после службы. Были яблоки, булочки, вино у него – что я ему покупал в больничной лавке за его деньги. Покалякавши с ним по душам, я уходил.
Но вот меня вызывают в канцелярию больницы. Управляющий передаёт мне старинные массивные серебряные карманные часы с массивной серебряной цепочкой старого времени и говорит, что всё это завещал мне русский солдат из бывшей Австро-Венгрии и что вот уже две недели, как он умер. Я был крайне глубоко тронут такой незаслуженной добротой и вниманием ко мне. Часы с цепочкой взял. Потом пошёл сразу в отделение внутренних болезней, где мне сестра (монахиня-католичка) рассказала, что его навещала последнее время дама из русского Красного Креста, что она несколько раз спрашивала, вызвать ли меня, так как он часто вспоминал и говорил про меня. Но он говорил, что стесняется меня отрывать от работы, что позовёт, если почувствует себя плохо, и что если он неожиданно умрёт, так эту драгоценную вещь для него обязательно передать мне. Сердце бедняги подвело его. Грустно было мне смотреть на эту память от русского солдата, заброшенного судьбой далеко-далеко от родины, где он и сложил свои кости.
Свободное копирование
