Россия. Отступление. 1919 год - 1

Россия. Отступление. 1919 год

Окончивши в 1919 году Новочеркасскую военно-фельдшерскую школу в чине коллежского регистратора, я со званием лекарского помощника, то есть классного фельдшера, был прикомандирован в Английский генеральный госпиталь, который находился в Новочеркасске в здании бывшей местной команды казаков.

Гремят орудийные гулы вечерами по Новочеркасску. Красные наступают, и бои идут где-то недалеко от Новочеркасска. Госпиталь готовится к отступлению. Раненых отправляют на Кубань заранее. Всё складывается, упаковывается; и так тянется недели две. Где-то прорыв фронта. Приказ пойти домой, забрать свои вещи и быть на станции для отправки. Это произошло часов в 5 вечера. Я быстро пошёл домой, так как извозчики попрятались и исчезли. Войска движутся по всем направлениям и по всем улицам; все идут тихо, не шумят; всё время слышен орудийный гул; настроение города спокойное.

Пришёл домой, был рад застать маму, так как она собиралась ехать в госпиталь ко мне. Прибежала Люба и, увидев меня, сказала: «Вот и хорошо, что Миша пришёл: никак не могла найти извозчика, чтоб нам ехать к тебе, ведь все собираются уезжать». Поужинавши наскоро и собрав мой небольшой чемоданчик и вещевой английский мешок, я попрощался с мамой, сёстрами Любой и Евлашей (брат Шура лежал тогда в госпитале в Ростове на излечении после тифа). Мама говорит: «Боюсь я оставаться у красных: не знаешь, что может случиться». Но она понимала тяготы отступления, да ещё с двумя дочками. А эти тяготы маме были хорошо известны: ей приходилось два раза отступать, уходить из Новочеркасска, бросать дом, пряча сестёр 14-15-ти лет у знакомых. Да кроме всего этого – много наших знакомых оставалось, хотя их отцы, братья, мужья, да почти что все мужчины-казаки родственники служили в донских частях армии. Ходили слухи, что теперь красные не такие стали жестокие и ужасные, как вначале. Поэтому и я начал уговаривать мою дорогую страдалицу покойницу мамочку не бросать дома на произвол судьбы и не мучиться с девчатами в бегах, ничего не сулящих хорошего.

Так и порешили. А тут ещё была надежда, что, может, и красных отобьют, и фронт, как и раньше, отойдёт от города. Мама не плакала, сухие и скорбные глаза смотрели пристально на меня. По старому казачьему обычаю перед походом, все сели и после минуты тишины, размышлений, молитвы встали. Мама меня благословила.

Ах, мама, мама! Как мне тебя жалко! Не думал я тогда, что тебя, моя дорогая мамочка, больше никогда не увижу. Вот пишу, вспоминаючи тебя, моя милая мамочка, и плачу, а ведь мне 64-й день рождения сегодня - 6 ноября.

Взял я свои вещи и, расцеловавшись со всеми, вышел во двор. С разрешения мамы, сестра Евлаша пошла меня проводить до памятника атаману Платову.

Дошёл я благополучно. На дороге к станции, спускаясь по Крещенскому спуску посередине аллеи, какой-то офицер верхом на коне кроет всех идущих к станции: «Что же вы, казаки, аль вам Дона не жалко, аль казачество потеряли, куда же вы идёте? Мы все должны пойти и помочь казакам, бьющимся с красными, и выгнать эту сволочь с Дона. Вот я с фронта, ранен в ногу, но прискакал сказать вам, станичники: не робей! Держись! Бог не без милости, казак не без счастья!» И так, верхом на коне, призывал казаков поднять казачий дух, казачью удаль. Мне было плохо его видно вечером при электрическом свете, но когда я подошёл к нему ближе и он в это время подъехал к электрическому фонарю, освещавшему улицу, то я узнал в нём бывшего студента, прославленного героя борьбы против красных, за что он и был произведён в офицеры. Сам он был урождённым донским казаком из Новочеркасска. Прибывши на станцию, я быстро нашёл наш эшелон и вагон. Дали мне место, как и другим, на верху какого-то нагромождённого больничного багажа в товарном вагоне.

Пробыли мы на станции три дня, так как все пути к Ростову были забиты составами поездов, и лёжа наверху на вещах в вагоне, жутко коротали, не евши, время, прислушиваясь то к нарастающему, то к уходящему шуму стрельбы винтовок и пулемётов. Говорили, что где-то красные пересекли железную дорогу к Ростову и что мы обречены на плен к красным. Выходило, что не погруженные тяжелораненые казаки нашего госпиталя и часть неупакованного и упакованного больничного имущества обречены на ту же участь, что и мы.

И вот наутро третьего дня поезд наш тихонько тронулся и пошёл. Через приоткрытую дверь теплушки видны были вагоны, сброшенные под откос, чтобы освободить путь как нашему, так и другим отступающим составам. Проехали станицу Аксайскую, остановились в поле, просидели до ночи в холодных вагонах. Ночью вдруг близко где-то на бугре пулемётная и ружейная пальба, крики «ура», какая-то жестокая схватка, приказ бросать всё и бежать прямо на застывший Дон. Схватил я свой вещевой мешок и чемоданчик, выпрыгнул из вагона, перелез через буфера вагонов, так как с вещевым мешком на плечах было трудно и неудобно лезть под вагоном. И когда очутился на льду Дона, пересекая его и направляясь в Кубанскую область, то на льду нашёл многих бегущих спасавшихся – как сестёр милосердия, так и докторов и фельдшеров.

Не только я, но и все убегающие, не были приготовлены к такому отступлению - в поле, напрямик, по колено в снегу, с сильно бьющей пургой в глаза, легко одетые. Единственное, что спасало от замерзания, это подгоняющий тебя как можно скорее идти (если не бежать) страх быть зарубленным или пристреленным наступающими красными, куда время от времени оборачиваешься посмотреть: где они? И по огонькам выстрелов между метелью определяешь место.

В особенности тяжело было отступление женщинам, в лёгких туфлях на высоких каблуках, в лёгких чулках, в дамских пальто. Хотя у других и были дамские валенки и тёплые чулки, но что они в бушующей степной пурге?!

Идём ночью. От быстрой ходьбы и вещевого мешка с чемоданчиком, который я водрузил сверху и привязал шарфом, мне жарко. Подходит один офицер с обрезанной оперированной рукой и просит, чтобы я ему чем-либо завязал пустой рукав: его культяпке холодно. Но завязать нечем. Вспомнил, достал мой носовой платок и им завязал. Идём, разговариваем. Он говорит, что много народу осталось в вагонах и что какой-то архиерей разжиревший, которого везли нашим поездом, кричал, просил, умоляя, чтобы его не бросили, так как ему верная смерть от красных, а идти сам не мог: вес имел он приблизительно 160-180 кг.