О, молодость, молодость - 1

17

  Старший ветеринарный врач полка Геннадий Семенович Померанцев был человеком добрым и мягкосердечным. Он встретил меня приветливо и всегда относился ко мне хорошо. Жили и работали мы с ним дружно, и у меня о нем осталось светлое воспоминание. Он познакомил меня со своей женой Марией Константиновной, красивой полькой, и я нередко бывал у них в гостях. Мне посчастливилось отплатить ему за его доброе ко мне отношение.

  В последнюю зиму войны я на "Виллисе" ехал по заснеженным дорогам Восточной Пруссии и среди группы солдат, расчищавших дорогу, увидел Померанцева . Из разговора с ним я узнал, что он был дивизионным ветврачом и за что-то был разжалован в солдаты и направлен в штрафной батальон. Вернувшись в штаб фронта, я доложил своему начальнику генералу Петуховскому о Померанцеве. Петуховский помнил его по службе в Белорусском Военном Округе и сумел его вытащить из штрафного батальона и назначить ветврачом в один из фронтовых лазаретов. Да и потом, после войны, когда я служил в Новосибирске, я встретился с ним в Тюмени и помог ему выхлопотать пенсию, положенную ему за многолетнюю службу в армии.

  Геннадий Семенович помог мне найти жилье - комнату на Быховской улице в доме

No 20. Это была небольшая уютная комната в деревянном флигеле в глубине двора. Слева стоял большой барский дом, а справа был тенистый и пустынный сад со столетними липами. Все это принадлежало моей квартирной хозяйке Людковской, женщине умной и еще не старой. Была она из старинного дворянского рода, даже, пожалуй, аристократической фамилии; говорили, что она была знакома с царем Николаем II, когда он жил в Могилеве в ставке во время Первой Мировой войны. Была она расторопна и изворотлива, как-то умела ладить с местными советскими властями и жила на доходы от сдачи комнат квартирантам. Питался я тоже у хозяйки: завтракал, обедал и ужинал в столовой за большим обеденным столом.

  У Людковской была дочь Саша, молодая, миловидная девушка, очень нежное, хрупкое и наивное создание. У меня с ней установились дружеские отношения, и мне казалось, что мать не прочь была бы выдать ее за меня замуж, чтобы укрыть дочь от суровой революционной действительности.

  Здесь же жила на полном пансионе грузная, большая старуха с дочерью Верочкой, девушкой скромной и бесцветной. Часть дома занимали супруги Лунские, евреи, муж был совработником, редко бывавшим дома, а его красивая жена любила пофлиртовать и пококетничать. Была прислуга - простая девушка Тонька.

  Рядом со мной во флигеле жила семья доктора Бочарова. Доктор бывал всегда под хмельком, но вел себя тихо и скромно. Его жена Анна Михайловна, человек добрейшей души, готова была помочь всякому. У них было двое детей: сын Вася и дочь Таня, которая училась на 1-ом курсе Могилевского Пединститута.

 Очутившись волею судеб в обстановке этого большого дома, окруженный цветником молодых девушек, я быстро освоился, нашел новые привязанности и утешения, и разлука с родным городом и ветинститутом больше не казалась мне такой уж тяжелой.

  Мне нравилась Таня. Она не была красавицей; но ее лукавый взгляд, насмешливая улыбка, ее живость и шаловливые проделки были так прелестны, что ее нельзя было не полюбить. Она мне несколько напоминала Наташу Ростову. Между нами возникла взаимная симпатия.

  Однажды в тихий зимний вечер, мы гуляли с Таней по Быховской улице, а сзади шли Памеранцев и Анна Михайловна. Мы о чем-то болтали, и казалась мне Таня такой хорошей, милой, близкой, что жить с ней вместе всю жизнь было бы большим и желанным счастьем.

  Не знаю, чем бы кончилось наше сближение; но оно вдруг сразу оборвалось. Таня резко изменила ко мне отношение, стала сторониться меня, избегать встреч и разговоров, и я чувствовал в ней даже какую-то враждебность. Я долго не мог понять причину этого и только потом узнал. Ключ от своей комнаты я оставлял у Бочаровых, и Таня нашла мой дневник и прочла его.

  О, дневник! Неизменный, постоянный друг мой и враг коварный. С ранних, молодых лет я привык делиться с тобой своими переживаниями и помыслами и ничего не скрывал от тебя. А ты подвел меня. У каждого человека есть темные, постыдные стороны жизни, которые он должен скрывать, как скрывают некоторые физиологические отправления или части своего тела. А я не умел скрывать их, наоборот, я показывал их иногда слишком обнаженно. И это отшатнуло от меня Таню; я ей показался человеком грязным, нечистоплотным. В дальнейшем это несколько сгладилось, но я не сумел восстановить то возникшее между нами чувство душевной близости, которое заглохло, как засыхает нежный цветок, политый для удобрения слишком большим количеством фекалий. Хорошо ли это или плохо? Кто знает. А, в общем, я не жалею.

В этот последний год моей холостой жизни я много внимания уделял женщинам, и встречи с ними запомнились мне более выпукло и ярко, чем другие мои житейские и служебные дела.

  Перед Новым годом к Людковской, не помню, не то из Киева, не то из Москвы приехала ее племянница - интересная девушка лет двадцати пяти. Вечером при лунном свете мы сидели с ней в полутемной гостиной, и она рассказывала мне о своей жизни: о том, как ее невинную девушку увлек и обольстил какой-то известный артист. Во всей ее склоненной фигуре и полушепотном рассказе чувствовалась некая демоническая тайна, порочная и обольстительная.

  Ночью она пришла ко мне в мою небольшую комнату и пробыла со мной до утра. На следующий день Людковская постаралась выпроводить ее из дома.

  Получалось как-то так, что не я искал женщин, а они искали меня. Помню одну женщину, странную и порочную. В окружной ветеринарной лаборатории мы встречали Новый год. Собрались в основном военные и их жены. Был хороший стол, танцевали, пели песни. Ко мне привязалась жена ветврача конно-артиллерийского дивизиона, полная уже не молодая дама. Без всякой стеснительности и стыда она предлагала мне поехать с ней на квартиру, муж ее - алкоголик "выпьет еще и ляжет спать". Я, конечно, отказался.

  Через несколько дней на извозчике она приехала ко мне днем на квартиру, и я с трудом ее выпроводил. Позже я узнал, что эта несчастная женщина страдала нимфоманией, или, как в простонародье говорят, бешенством матки.

  Пробовал я слегка ухаживать за красивой еврейкой Лунской, которая не прочь была пофлиртовать со мной. Однажды вечером мы мило болтали у нее в комнате. Пришел с работы ее муж, усталый и голодный, а я все продолжал сидеть и разговаривать, и, наконец, сказал:

- Ну, надо уходить.

- Да, это лучшее, что вы можете сделать, - отвечал Лунской. Я вспыхнул от обиды; но обида была заслуженной, и мне со стыдом пришлось удалиться.