Снова Витебск - 2

14

  Жил я тогда в небольшой уютной комнате с окном в сад у Гоголинских. Это была очень милая, славная семья. Захар Адамович по-прежнему служил в коммунальном отделе, любил пошутить, рассказать анекдот, пропустить рюмочку перед обедом. Он напоминал мне Стиву Облонского из "Анны Карениной" Толстого. Помню, как ходит он со скучающим видом по комнате и шутливо говорит: "Ах, Юзик, Юзик, что мне делать? Не любят меня девки". Его жена Варвара Мефодиевна, женщина безропотная, добрая, тоже относилась ко мне хорошо. Будто сейчас вижу ее, усталую, с дремотным видом сидящую в уголке. И дети у них были хорошие, воспитанные: Катя, Валя и Саша.

  Старшей дочери Кате было около двадцати лет. Это была хрупкая, несколько болезненная, очень скромная и воспитанная девушка. Жили мы с ней дружно, и я пробовал за ней ухаживать. Однажды я поцеловал ее. Она сказала об этом матери, мать отцу, и тот прочел мне нотацию, сказав, чтобы я не крутил девушке голову, а если у меня серьезные намерения, то, как порядочный человек, обратился бы к родителям и попросил бы руки дочери.

  Трагично сложилась судьба этой дружной, хорошей семьи. В 1937 году арестовали Захара Адамовича. После десятилетнего заключения вернулся он больным и немощным в родной Витебск и вскоре умер. Были арестованы и погибли в застенках ГПУ красивая Валя и ее брат Саша. В начале пятидесятых годов умерла Варвара Мефодиевна. Много горя хлебнула Катя. Несчастливо сложилась ее семейная жизнь. Муж, которого она очень любила, оставил ее, сошедшись с другой женщиной. И теперь живет она в Витебске с племянницей, дочерью Вали Наташей, которая больна шизофренией. Они вдвоем работают надомницами в какой-то артели, вяжут авоськи, зарабатывая себе на жизнь.

В 1926 году Катя училась на 1-ом курсе Витебского института народного образования, сокращенно ВИНО. Однажды ноябрьским вечером Катя вернулась домой с девушкой Олей Шевченко, с которой вместе училась, чтобы вместе готовиться к занятиям. Оля была красивой скромной, стеснительной и очень молодой девушкой, ей еще не было семнадцати лет. Родители ее - крестьяне, жили недалеко от местечка Яновичи в деревне Милешки всего верстах в десяти от нашего хутора.

Оля мне сразу очень понравилась, и я подумал: вот та девушка, которую я хотел бы иметь своей женой. В тот тихий зимний вечер я проводил ее, она жила где-то в районе Могилевского базара. Мы шли по заснеженным улицам Гуторовщины, через Чертов мостик, по Смоленской, и я боялся расплескать это внезапно возникшее чувство нежности к этой девушке, такой милой, робкой и застенчивой.

Потом она еще несколько раз приходила к Кате заниматься, я провожал ее и влюбился, как говорят, по уши. Однажды поздним вечером, когда мы шли через Чертов мостик и по безлюдной улице Урицкого, я сказал, что люблю ее очень и хочу, чтобы она стала моей женой. Она молчала, и, когда я стал настаивать на ответе, сказала, что она еще очень молода, и ей рано выходить замуж. Я стал спрашивать, как она ко мне относится, любит ли она меня хоть немного. Она сказала просто и откровенно: "Нет, я не люблю вас".

После этого она перестала ходить к Гоголинским, и я редко видел ее; но каждая встреча с ней была для меня событием. Как-то я увидел ее в кино, хотел проводить; но она убежала. Неожиданно мы встретились на Замковой улице. Я растерялся и сказал ей "Добрый вечер", хотя было ясное зимнее утро. Однажды я был в театре, сидел в одном из первых рядов партера с разбитной и видавшей виды ассистенткой ветеринарного института и увидел ее в ложе верхнего яруса. Я отчаянно флиртовал со своей дамой; но все мои чувства и помыслы были там наверху, где сидела Оля, а она, кажется, совсем не обращала на меня внимание.

Как-то в ветинституте был танцевальный вечер, было много молодежи, играл духовой оркестр. И вдруг я увидел Олю. Она, склонив головку с умильным видом, танцевала с каким-то молодым военным; все время они были вместе, в перерыве между танцами гуляли под руку, разговаривали. Это было для меня настоящим ударом. В тот вечер я напился в стельку, еле притащился домой, не разуваясь упал на кровать. Не помню, как Гоголинские разули и раздели меня.

Позже я узнал, что военный Данин был командиром взвода 81-го стрелкового полка, и что Оля увлекалась им. Не знаю, чем кончился этот роман, но знаю, что Данин почему-то покончил жизнь самоубийством, застрелился.

И все же еще один раз я провожал Олю, зашел в ее небольшую комнатку на Гоголевской улице, мы мило болтали, обменялись фотокарточками, и счастье казалось близким и возможным. Я писал ей красивые нежные письма о том, как я люблю ее, как хочу ее видеть, и как тяжело мне без нее. В одном письме я писал:

Если многие дни без свиданья пройдут,

Я тоскую, не помня измен и обид.

Если песню, что любишь ты, вдруг запоют,

Если имя твое невзначай назовут,

Мое сердце как прежде дрожит.

Укажи ты мне путь, назови мне страну,

Где минувшее я прокляну.

В другом письме я писал, что видел ее во сне, и она была ласкова со мной.

Но проснулся я, - ночь как могила темна,

И подушка моя холодна.

 Время шло, перелистывало зимние дни. Начался новый 1927 год. Мое положение в институте было прочным, критика в мой адрес была забыта. Я выполнял обязанности ассистента вместо чахоточного Петрова, который перешел на кафедру терапии мелких животных, проводил практические занятия со студентами и вел научную работу по теме: "Картина крови у животных при различных заболеваниях", корпел над микроскопом, подсчитывая количество моноцитов, нейтрофилов, эозинофилов и других кровяных элементов.

  У меня был свой круг друзей: ассистент кафедры хирургии Кирюша Галенский, у которого я часто бывал дома, слегка ухаживая за его женой, одноногий Миша Судзиловский, ассистент кафедры терапии, у которого я как-то был в гостях и напился до чертиков, ассистент Холод с кафедры физиологии животных и другие. Все мы принадлежали к партии белорусов, сторонников ректора Алонова.

Мой патрон Студитский относился ко мне хорошо. Как-то вечером проводилось заседание предметной комиссии клинических дисциплин, на котором представитель студенчества выступил с критикой в адрес Студитского, говоря, что он не готовится к лекциям и плохо их читает. Это меня почему-то взорвало, и я выступил с резкой отповедью, назвал студентов свиньями, которые вместо учебы путаются в не свои дела и пытаются командовать преподавательским составом. Это было ненужное, неразумное выступление, да Студитский и не стоил такой защиты, был он обыкновенным ветеринарным врачом, не имеющим каких-либо научных заслуг. Ничто не проходит бесследно, и это мое выступление отрыгнулось мне через десять лет, когда меня в 1937 году допрашивал начальник Особого отдела 33-й стрелковой дивизии Зомберг; между прочим он спросил: "Скажите, а что у вас было со студентами, когда вы преподавали в Витебском Ветеринарном институте?".

  Однажды вечером я был у Студитского, который отмечал день своего рождения. Было много гостей, танцевали под патефон. Там я познакомился с женой профессора Ламского Маргаритой Андреевной. Это была еще нестарая легкомысленная и избалованная женщина. Видимо я ей понравился, и она как-то сразу набросилась на меня. Этот флирт был слишком откровенным, бросался всем в глаза, и я чувствовал себя неловко. Она пригласила меня к себе, и я в один из ближайших вечеров был у нее в квартире на Задуновской улице, где были еще какие-то гости, и мы целовались с ней на кухне. Дальше этого не пошло. Я не был увлечен ею и постарался больше не встречаться.

  Зима кончалась. Повисли сосульки, и закапало с крыш. В один из дней начала марта я получил выписку из приказа, подписанного заместителем председателя Реввоенсовета республики Тухачевским, о том, что я зачислен в кадры Красной Армии и назначаюсь младшим ветврачом 4-го тяжелого артиллерийского полка. Я уже забыл, что несколько месяцев тому назад подал заявление о зачислении меня в армию, и приказ явился для меня ударом. Но делать нечего, пришлось одеть военную форму и прицепить четыре кубика к петлицам, что равнялось званию капитана, или по-тогдашнему заместителя командира батальона.