Дневник (1881-1893) - 88

11 марта

Прочел статью Мережковского {Дмитр. Серг. Мережковский (род. 1866), писатель, поэт, беллетрист и критик.} о Монтане {Монтэнь (Montaigne), знаменитый франц. мыслитель XVI века.}. Мережковский интересует меня, как искренний человек, в душе которого проснулась потребность в широких формулах мировой жизни, стремление к тому, что называют верой. На-днях я купил его книжку о причинах упадка нашей литературы. Много красивых фраз, порой красивых мыслей, полет и поэтическое парение, но мало стройности, ясности и тьма противуречий. Признаки символизма и отражение старого спора "ума и чувства"! Как истый символист, Мережковский ищет правды в эмоции, в том лирическом порыве, который кидается в голову, туманит мысль, застилает ее волшебною дымкой. Он жалуется на сухую логичность нашей критики, ему нужна критика с лиризмом, с образами, с художественностию, но он забывает, что все это хорошо при строгой логической системе, а не без нее, и что чем более склонен критик к лиризму и парению (это возможно и бывает), тем в большей степени ему должны быть присущи и "ума холодные наблюдения", иначе гармония потеряется и выйдет не критика, а чорт знает что.

Такое чорт знает что выходит у Волынского {Аким Львов. Волынский (Флексер,) писатель по вопросам философии, искусства, критики (род. в 1863 г).}, стремящегося во что бы то ни стало, к "колоратурному стилю". Немножко чорт знает что — и у самого Мережковского. Мечется и парит за идеалами выше облака ходячего, а находит идеализм — в мистицизме, низменном и жалком. Однако, несомненно искренняя натура — он конечно на этом не остановится. В его исканиях кажется есть все-таки что-то живое, есть чутье правды, которое заставляет его, например, признавать элементы высшей правды и в скептицизме Монтаня.

"У этого скептицизма,— пишет он,— была другая сторона — терпимость. В этом одна из существенных бессмертных заслуг гениального философа. Конечно, в разгар фанатической вражды никакая законченная система и доктрина не могла быть так полезна и благодетельна, как проповедь терпимости и скептическое отрицание всякой односторонней, узкой системы и доктрины. Способность не верить в этот век грубого фанатизма была также дорога и благотворна, как способность верить в наше скептическое время... Подвиг Монтаня заключался именно в том, что он остался в стороне от кровавой, фанатической резни, остался индифферентным и холодным к теологическим спорам и препирательствам, к узкой политической ненависти и ожесточенной партийной борьбе, сохранил полную независимость ума, показал своею жизнию образец благородства и справедливости без религиозных увлечений, провозгласил, на сколько это было возможно в то время,— принцип терпимости и разумной критики..."

Способность не верить может быть, по Мережковскому, так-же плодотворна, как и способность верить. Это верно, потому что это две стороны одного и того-же искания истины. Но чему-же верить? Неужели опять тому, чему противуполагался здоровый, честный скептицизм Монтаней и что этим скептицизмом убито? Если свести эти две стороны одного и того-же процесса, часто разделяемые историей, но в сущности мыслимые вместе,— к одному гармоническому целому, то выйдет: ищи высшую правду всем сердцем, всеми силами души, всею силою своего воображения, но вместе — очищай каждое находимое зернушко всею силой ума, всем огнем критики и сомнения, всеми приемами научного анализа и строгой мысли... И тогда не рискуешь впасть в такое чудовищное смешение искомого идеала — с мистической верой в "собачье" предвидение будущего, как это случилось с Мережковским {Намек на отзыв Мережковского о рассказе Тургенева "Собака".}, или даже — удовольствоваться первой лучшей системной яко-бы веры, в роде Толстовской, увлекавшей многих еще недавно кажущимся сходством с новой верой.

Монтань, действительно, настоящий типический скептик, и много говорит в пользу Мережковского,— что он с'умел это так хорошо почувствовать. "Мне,— пишет Монтань,— внушают ненависть к вещам вероятным, когда их выдают за несомненные. Я люблю эти слова, которые смягчают резкость наших суждений: "быть может", "пожалуй", "некоторый", "говорят", "я полагаю". Философия начинается с удивления, развивается через исследование и приходит к незнанию".

Мережковский истолковывает последнюю формулу в сократовском смысле: "Философия начинается с удивления, следовательно, рабства мысли, переходит к исследованию, т. е. к отрицанию и скептицизму, достигает признания собственного невежества (т. е. терпимости и значит свободы мысли).

"У великого скептика хватило мужества сказать в глаза своему жестокому веку: "надо слишком высоко ставить свои предположения, чтобы из за них живых людей предавать сожжению (IV стр. 196)". Да, скажу я от себя: здесь один из тысячи примеров, когда один из элементов положительного божества — любовь, оставив лагерь якобы верующих — переходит, вместе с стремлением к истине — в лагерь якобы "богоотступников"... "Верующие" — жгут живых людей, неверующий — их защищает!

Еще прелестная характеристика: "Упорство и страстность мнений,— говорит Монтань с горечью,— есть вернейший признак глупости: что может быть более уверенно, убежденно, презрительно, задумчиво, важно, серьезно,— чем осел?" (IV стр. 39)... (Русская Мысль. Февр. 1893).

Не подлежит обобщению,— но характерно.