За домом Побрехаца стоял небольшой бревенчатый дом-пятистенник, в котором проживала Красикова Лидия с сыном Володей. Во дворе на небольшом бугре располагалась также бревенчатая баня, выстроенная гораздо позже дома, у которой был внушительных размеров предбанник и новый вид, что сильно путало гостей – придя впервые, те стучали в дверь бани, а не в сени дома.
Биологическим отцом Вовки был китаец или кореец с русским именем Саша (почему-то их всех тогда так звали). Настоящее же его имя, а также, за что и откуда он был выслан, ведали, только карточки учёта в сейфе у спецкоменданта по Троицко-Печорскому району. Но и там тайна хранилась не долго. Через год, полтора после рождения сына, примерно в 1950 году, этот, то ли китаец, то ли кореец пропал. Искали недолго, вникнув в смысл фразы вождя: «Нет человека, нет проблем», списали Сашу, как – без вести пропавшего при сплаве леса.
Вторым и самым длительным (лет восемь) мужем тёти Лиды был тов. Красиков. Работал он в конторе леспромхоза каким-то техническим работником, а потому ходил всегда с портфелем. «Увежливий був, як наш Чернацкий поп. – Характеризовала его бабушка. – Тольки, без креста и не такий дародный.»
Очень любил жену и сына. И Вовка его любил…, и горько плакал когда, вместо ожидаемого из очередной командировки «папки», получили сообщение о том, что изуродованное тело тов. Красикова нашли на откосе железнодорожного полотна, где-то между Котласом и Ухтой. Ни чемодана, ни денег, естественно, при нём не оказалось. Несколько дней, сидя на сундуке в углу комнаты, как щенок в углу конуры, сын, буквально, выл, закрыв лицо ладонями, которые невозможно было оторвать.
Потом был дядя Коля, потом ещё кто-то, ещё и ещё...
Расписывались эти дяди с тётей Лидой или нет, неизвестно, да и какая разница, если её всё равно все звали Карасихой. Маленького роста – из-за калитки не видно – очень добрая душа, всегда усаживала товарищей сына за стол и угощала тем, что было на печной плите. Дом содержала в чистоте и порядке. Крашеные охрой полы всегда были вымыты и покрыты коврами из плетёных косичек лоскутной материи. Такие же коврики были на сундуке, табуретках и лавке у стены. На окнах висели занавески из белой миткали с вышитыми цветочками в уголках. Когда в домах Затона появилось электричество, тётя Лида первая накинула, на свою лампочку в сорок свечей, абажур из шёлка и бахромы абрикосового цвета. Было хоть и темно, но уютно, а днём - красиво.
Мы были очень дружны с Карасём. Во всех уличных битвах стояли плечом к плечу против «врагов», зимой, прыгали с крыш домов головой в снег, во время весеннего разлива занимались перевозами, летом ловили рыбу в Дыньёльке, курили «бычки», подобранные на тротуарах или заячий помёт в окрестностях колхозных полей с турнепсом.
Как-то раз, затонские девчонки пригласили нас прыгать с крыши сушилки в сугроб на Дыньёльке. Высота была около четырёх метров. Первыми выстраивались в ряд на краю крыши они, а мы, в роли фашистов, снизу их «расстреливали», предварительно называя имя и фамилию «отважной партизанки». Та поднимала руки и «перед смертью» кричала что-то такое, героическое, например: «Всех не перестреляете!», затем трещали выстрелы: «та-та-та-та-та…», девочка, «раненая» в сердце наклонялась над пропастью и прыгала вниз. Условие было одно: текст героического выкрика не должен был повторяться.
Когда все девочки были «расстреляны», их сменили мы. Нам было тяжелее, ведь они уже всё знакомое прокричали и ничего путного, кроме, как: «Гитлер капут!» мы придумать не могли. Но, как-то выкрутились. Карась был последним. После зачтения Надькой Ребновой приговора «партизану» Красикову, тот задумался. Прошло с полминуты, ещё столько же… «фашисты», не выдержав, дали очередь, затем ещё одну… и тут «отважный партизан», вдруг крикнул: «Спасайте Ленина!», затем, подпрыгнув, как козёл, развернулся в воздухе и головой вниз рухнул в сугроб.
Он был маленького роста и потому вошёл в сугроб целиком. Все замерли. Витька Шукшин заявил, что Карась мог пробить головой лёд в Дыньёльке, и скрыться в её водах. Мы знали, что в «её водах» и летом-то скрыться было весьма проблематично, но всё равно дружно бросились «спасать партизана». Нашли…, минут пять вытаскивали, разгребая воронку вокруг его валенок. В общем, всё обошлось.
Осенним вечером 1963 года мы покидали Троицко-Печорск. Загруженный нашим скарбом бортовой ЗИС, стоял у ворот, в ожидании нас. Прощались соседи, знакомые, родственники…, прощался Карась. Пятнадцатилетний парень вдруг заплакал (снова, закрыв лицо руками…) и ушёл со двора раньше, чем оттуда выехал ЗИС.
Как потом слышали, Владимир Красиков поступил в речное училище, стал мотористом, работал на буксирном катере механиком, затем капитаном и вдруг… пропал…, как некогда пропал его отец… то ли китаец, то ли кореец, по национальности…
Прямо перед нашим домом, через проезд, стоял дом Суровацких – красивый, сложенный не «в лапу» из кругляка, а «в шип» из бруса сечением, примерно, 25х25см с паклей вместо мха.
Главой семьи была Суровацкая – капитан газохода (чем газоход отличался от парохода – не знаю) «Павлик Морозов». Очень крутая женщина, приземистая, крепко сбитая с морщинистым, обветренным лицом и открытым взглядом. Ей бы ещё глаз перевязать, вылитый пират бы была. Механиком на газоходе был её супруг Токолин. Мужчина высокого роста, широкоплечий, скромный и неразговорчивый. Весь сезон они гоняли по Печоре плоты да баржи. С каких времён? Точно, никто не знал… с ещё довоенных, то есть, с конца тридцатых…, короче, с очень давних и тяжёлых времён.
Их сын жил со своей семьёй рядом с родителями, на другой стороне улицы Затонской в своём скромном домишке. Плавал первым помощником капитана то ли на «Тургеневе», то ли на «Шолохове».
Интересно, написал и подумал: это ж надо! В те времена на вопрос кем работаешь и где – отвечали так: «механиком на Кошевом плаваю» или «старпомом на Молокове». Заметьте: не работаю, а плаваю. Полвека прошло, а написалось само собой. А ещё, на вопрос какую воду пьёте – отвечали так: «Мылву пьём, Печора-то грязная стала, а колодца-то никак не выроем вот».
Пока все Суровацкие плавали, жилища их сторожили: невестка – свой скромный, старенький домик и бабушка – свой красивый, новый дом. У обеих были собаки: у невестки был красивый рыжий пёсик на поводочке, а у бабушки – оборотень ростом с телёнка на цепи. Невестка была симпатичной улыбчивой блондинкой, бабушка суровой и неразговорчивой старухой.
К Семцовым за колодезной водой мы, чтобы не обходить вокруг четырёх усадьб, ходили через территорию Суровацких. Уже протопав пяток шагов, приходилось замирать на месте так, как из-за дома появлялось несущееся навстречу Нечто с прижатыми ушами, не моргающим взглядом, зверским рыком и единственной целью – разорвать тебя на кусочки и проглотить. И, если бы не тяжёлая цепь, вмонтированная в цокольную балку дома, цель им, несомненно, была бы достигнута. Но вот появлялась «суровацкая» бабушка и, одним жестом загнав псину в конуру, устремляла пристальный взор в «нарушителя» покоя, который, продвигаясь далее, инстинктивно прижимался к штакетнику забора.
Даже моя крутая бабушка, родившаяся за семнадцать лет до Великой Октябрьской социалистической революции, потерявшая (по рассказам разных свидетелей) от шести до восьми детей и трёх мужей, пережившая две мировые войны и одну гражданскую, НЭП и коллективизацию – побаивалась их и, крестясь, шептала молитву. А мой отец, однажды, сказал:
– Зачем они их обоих держут, панимаишь… фактически, хватило бы и одной.
Свободное копирование
