Проблема гуманизма имела продолжение. Прошло 36 лет. В городской библиотеке состоялся вечер в связи с выходом в свет сборника моих стихов. Первым и, надо думать, последним. Нашлись люди, пожелавшие субсидировать издание. Я не жмот и готов своим добром, то есть стихами, поделиться. Но тратить собственные деньги, даже если бы они и были?
Пришли на вечер и две мои бывшие учительницы, прочитавшие объявление в местной газете. Алевтина Ивановна преподавала математику. Как-то она призналась, что всегда ожидала от меня какого-нибудь каверзного вопроса. Боялась напрасно. Я рано понял: математика настолько обширна и грандиозна, что и любой знаток может иногда оказаться профаном. Ада Александровна хорошо (по возможностям в советской школе) преподавала литературу. Но удивила меня другим. Вскоре после освобождения иду по улице. Навстречу мне Ада Александровна. Остановились, разговорились. Она осведомилась о моем здоровье, обстоятельствах жизни. Я всегда до посадки считал литературным приемом истории о том, как знакомые отсидевшего «врага народа» при виде его переходят на другую сторону улицы. По освобождении сам убедился несколько раз в правдивости таких историй. Кем я был для Ады Александровны? Просто одним из множества ее учеников. Могла бы и «не заметить».
По окончании вечера Алевтина Ивановна и Ада Александровна подошли меня поздравить. И сообщили, что Людмила Алексеевна прийти на вечер не смогла, но хотела бы меня видеть. Людмила Алексеевна преподавала литературу в десятом классе той самой школы, в которую я перешел после девятого. Она-то и поставила мне двойку за «гуманизм».
Зимний вьюжный день. Я сижу в гостях у своей бывшей учительницы. Старенькой совсем. Она не была злой учительницей . Но слишком беспомощной. Мы, ученики, по юному бездушию иногда доводили ее до слез.
Черный кот взобрался на мои колени.
— Странно, — говорит Людмила Алексеевна, — обычно он не ластится к посторонним.
— Ну какой же я посторонний, — отвечаю. — Верно, кот догадался, что я у вас учился.
— Знаешь, Кирилл, я была плохой учительницей.
— Ну что вы, Людмила Алексеевна. Просто вы работали в советской школе и вам достались не слишком хорошие ученики.
— Нет, нет, не разубеждай меня. Я знаю, что была плохой учительницей. И вот еще что. Ты был прав, нет никакого ложного гуманизма. Есть только настоящий.
Итак, почему я с трудом берусь за прозу? Леность сама собой. Потом, если текст уже мысленно сложился, скучновато переносить его на бумагу. Хотя только на бумаге проза осуществляется. Стихи — иное дело. Стихи рождаются в подсознании, невольно. Писание прозы — волевой акт сознания. Наверное, поэтому на свете так мало хороших поэм. Обычно в поэмах цель оправдывает средства, приводя к банкротству. Конечно, и стихи нуждаются в некоторой возне с бумагой. Но это уже технические мелочи, как правило. Иное с прозой. Возня с бумагой (дисплеем, клавиатурой) и есть само писательство. Трудолюбивым людям, и даже мне иногда, детали доставляют удовольствие. Но вот беда, я плохо их оцениваю в своем тексте. И эта въедливая стихотворная привычка каждое слово видеть на своем месте, пускай и при слабом зрении. И все-таки не все охватывает поэзия. Оказывается, мы не только говорим, но и мыслим прозой — в основном.
Зачем браться за мемуары? Есть чем себя занять на некоторое время. Отец оставил обширнейшие воспоминания. Изрядно намемуарил братец. Надо бы дописать недостающую сторону фамильного треугольника. При этом что-то можно опустить — уже написано. Или, напротив, повторить по-своему — уже написано. Высказываться последним легче и приятнее, председатели военного совета знают.
Пусть читатели не ждут подробного линейного изложения. Вовсе не все интересно вспоминать. И не все хочется вспоминать. Мемуары я пишу в первый раз. За ненамеренные ошибки прошу простить. Боги наделили смертных даром забвения. Иногда слишком щедро. Да, и чуть не забыл! Я наконец избавлюсь от нытья Санчука!
Свободное копирование
