Мы не приняли всерьез большевиков, не поверили, что кто-то сможет эту свободу раздавить, и весь народ— такой народ! — поставить к стенке, сделав пособником кучки негодяев. Ведь выборы в Учредительное собрание были действительно свободными, их готовили долго. Но именно поэтому сторонники Ленина получили на выборах всего четвертую часть голосов от общего числа, да и то лишь в крупных промышленных городах. Это и заставило их пойти на вооруженный Октябрьский переворот, тотчас же развязав внутренний террор, а затем и все ужасы «построения социализма».
Как я сейчас понимаю, трагическими предвестниками дальнейших событий стали участившиеся к осени 1917 года жестокие и бессмысленные погромы дворянских имений по всей России. Это была своего рода репетиция. Где-то я прочла, что в Рязанской губернии было больше всего разгромлено богатых имений — именно разгромлено, сожжено дотла, причем часто с совершенно бессмысленными человеческими жертвами. Не думаю, что рязанские крестьяне были более жестокими, чем в других местах. Скорее всего, они были более темны и дики, отсюда это бессмысленное уничтожение домов, парков, оранжерей, церквей, икон, библиотек, мебели, картин — всего того, что этим самым народом создавалось веками и завещалось последующим поколениям. Но наш народ всегда сам уничтожал свое будущее, и то, что с ним потом произошло, он подготовил своими руками. Поэтому, когда я вспоминаю, что мне довелось увидеть и услышать от людей, переживших гораздо больше меня, я не могу сострадать ему в должной мере.
В начале 70-х годов в Солотче я разговорилась с женщиной, пережившей в юности захват их имения. Отец скрывался в городе, в доме оставалась только мать с тремя девочками — старшей, которая мне это рассказывала, и двумя младшими, глухонемыми. В округе уже громили и жгли имения, они тоже ждали погрома со дня на день. Прислуга разбежалась, но иногда из ближней деревни тайком приходили доброжелатели и сообщали новости. Как-то утром прибежал их бывший кучер с вестью, что собрались мужики нескольких деревень и должны вот-вот идти на них. Младших девочек он предложил взять к себе, и они с ним ушли, потому что нужно было немедленно уходить. В пустом доме осталась мать со старшей дочерью. Они стояли у окна на втором этаже и видели, как девочки с проводником перешли по мосту за речку, когда на противоположном краю поля показалась черная толпа мужиков. «Было так страшно, — говорила мне собеседница, — и за себя, и за сестер с кучером: ведь сначала те не видели толпы и только потом побежали...»
Им повезло — мать с дочерью отпустили в город, не разрешив ничего взять из имения. Уже это было счастьем: больше всего мать боялась, что пришедшие найдут в подвалах вино, перепьются, и тогда от них можно было ожидать любых зверств...
Именно так произошло под самой Рязанью в селе Ворском. Перепившиеся мужики сожгли не только барский дом и все постройки, но и управляющего имением Шпилёва, который пытался образумить собравшихся и на первых порах уговорил отпустить находившегося здесь сына владельца и приехавшего к нему врача. Тех отпустили, и они быстро уехали. Когда же Шпилёв начал снова уговаривать мужиков сохранить народное добро и не жечь дом, его схватили, раскачали и бросили в огромный костер. Это я знаю со слов его сына, который был гимназическим приятелем нашего брата...
В начале 1918 года еще можно было видеть эти старые дворянские гнёзда, по большей части разграбленные, с выбитыми стеклами, снятыми дверями и взломанными полами. «Свобода» в понятии русского мужика, все равно, в городе или в деревне, осознавалась им как полная свобода от всяких моральных запретов и гражданских законов, как тот самый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», как о нем писал Пушкин.
Свободное копирование
